приятель семейства Савушкиных Ватрушин. Ватрушина потом перевели с повышением в Нефтеград и теперь о нем многие в Кудрине вспоминают). Михаил пробовал отпускать бороду, но обожженные места проглядывали пежинами — волос на них почти не рос. Однако лицо Михаила уродливым не казалось. А мать долго все плакала втихомолку, скрывая слезы от мужа и от детей. Успокоение пришло к ней с осознанием простой мысли: «Сам уцелел, глаза не хватило огнем, так чего я терзаюсь, дура! Девушки — что? Если какая полюбит, то на ожоги не поглядит. С лица ведь не воду пить…»
Утром рано, как только мать забренчала подойником, Михаил соскочил с мягкой постели и стал разминаться. Спать на перине он давно отвык, но мать вчера настояла, чтобы ложился на пуховики, понежился. Спать на перине — лень в себе тешить. Михаил уснул, как провалился, а проснулся каким-то дряблым, с затекшими мышцами. На буровой он спал на твердой кровати, на ватном матрасе, под простым одеялом или под шубой, когда было холодно. И не чувствовал той размягченности, что испытал в эту ночь в родительском доме. Вот у отца в зимовье будет подстать: там нары да спальный мешок. И холод к утру — лучший будильник. Не залежишься…
В просторных сенях, где по стенам и потолку блестели наросты инея, стояло несколько пар лыж-подволок. Все они были подбиты шкурой, снятой с лосиных или телячьих ног. Широкие, с крепкими юксами — кожаными креплениями — подволоки были удобны для спуска с горы и для подъема на гору, не оскальзывались, а под уклон шли, точно по маслу. На ходу подволоки тоже устали не давали: снег хорошо обминался под ними, но глубокой колеи не было. Подволоки отец мастерил себе сам, елку тонко выстругивал, распаривал, гнул, надшивал кисы. Без лыж охотнику в тайге далеко не сунуться. На голицах идти замучаешься, на подволоках — одна благодать.
Михаил выбрал себе лыжи, прошелся на них по огороду, снял и поставил на место. Не надо лыж! Лучше пешком по дороге, в мягких ичигах. Обул ичиги с носком из собачьего меха, кинул за спину рюкзак, на плечи — ружье и, как говорят, в добрый час…
По краю дороги шагал он убористо, но особенно и не спешил. Снег начал высвечиваться, впитывать медленный зимний рассвет, синеть. Еще ни одна машина не попалась ему ни в обгон, ни навстречу. В полной утренней тишине повизгивание снега под ногами звонко отдавалось в ушах. Размышляя о разном, Михаил перестал замечать звук шагов и медленно перенесся к тем дням, что недавно провел в семье брата Александра.
Да, отец посылал его туда посмотреть на житье-бытье среднего брата, поучиться на опыте. Встреча с братом была приятной. С Сашкой они обнялись и расцеловались. Невестка тоже подставила надушенную щеку, но Михаил, не то застеснявшись, не то оробев, замешкался, и тогда жена брата сама захватила рукой шею деверя, наклонила к себе его высокую голову, привстав на носки, чмокнула в скулу напомаженными губами, рассыпалась смехом, точно гороху горсть бросила под ноги, отпрянула вдруг от гостя и смотрела на него, как на снежного человека какого-нибудь. Так и не понял тогда Михаил, что было во взгляде ее — любопытство, ирония или какая-то полуиздевка. Вот и встретили вроде радушно, вкусно кормили, сладко поили, но уюта, душевного равновесия Михаил за все дни у брата так и не испытал.
Заговорили о Кудрине, помнится. Михаил от себя, как бы устами родителей, спросил, почем не приезжают в Кудрино, там мать с отцом заждались, как-то неладно получается, не по-родственному. Только начал говорить Михаил и осекся, увидев, как поморщилась невестка, фыркнула, отвернулась. Сочная мочка ее уха, отягченная золотой серьгой с изумрудом, набухала вишневым соком. Она стрельнула в мужа глазами, и он поник, стал вовсе обмягший, с ленцою в движениях, не похожий на прежнего. Александр раз-другой вздохнул, оплывшее лицо залоснилось, взгляд помутнел. Видно, хотелось ему что-то ответить брату, но сдерживался. Зато начала невестка:
— Ехать в болота? К чертям на кулички? Зачем, скажите на милость, такая беда, когда есть теплое море, берег с мелкими камешками, обилие фруктов и… нет комаров! Мне здесь от них тошно, а у вас, говорят, как это?.. продыху нет. Если ваши родители, братики, захотят, то пусть едут на лето в Крым, к моим (она это слово нажатием голоса выделила) родственникам. Я детей своих мучить каким-то Нарымом не дам!
— А вы-то когда-нибудь были в наших краях? — спросил Михаил, испытывая большую неловкость и затаенную обиду: не мог выносить, когда его родной край порицали.
— Не приходилось, к счастью! — еще пуще раздражилась невестка. — Мани — не заманишь.
— Напугал кто-то вас нарымской землей, как чертом, — с усмешкой высказался Савушкин.
— Ваша дыра, вы ее и хвалите, — уже вовсе грубо отрезала невестка. — Кому — Крым, кому — Нарым.
— Конечно, — кивнул Михаил. — Но мы говорим не о том… Вы же вот тоже живете в сибирском селе, хотя и степном. Так наше не хуже этого вашего! Со временем выстроят город Сосновый. Может, слыхали? Даже Москва о нем говорит…
Жена брата перебила:
— Что эти ваши… новые города! Что в них хорошего? Я по молодости, по дурости в свое время хлебнула романтики. В Сибирь меня первый муж заманил, геолог. Аж в Магадан его, сокола, занесло! А я здесь осталась. Вышла вот замуж вторично… Рада, что у Саши профессия не бродячая и, как я говорю, «меховая». И сам он спокойный, покладистый… Мы с ним скоро совсем уедем на юг! — заявила категорично невестка и как бы погладила мужа взглядом.
«Властная и, скорее всего, жестокая женщина!» — подумал о ней Михаил, а вслух произнес, поглядывая на жену брата исподлобья:
— Пропал мужичок! Охотоведу-биологу тесно будет на юге.
— Как это тесно? — вскинула черные брови невестка. — Есть заповедники… В Сухуми питомник, где обезьян содержат.
И тут Михаил не выдержал — засмеялся. И так он смеялся искренне, долго, что слезы выступили. А брат все молчал, поеживаясь, вроде тоже хотел засмеяться и не осмеливался, только улыбочка трогала губы — робкая, жалкая…
И сразу домой захотелось — нет спасу. О
