— Отдай мне её, — просипел Всадник, — флейту, мою. Отдай жжеее, она не твоя. Я требую! — и на всей улице, в её немногочисленных усадьбах, захлопали ставни и заскрипели флюгера. Мгла приблизилась — ещё на половину шага.
Всадник всматривался в меня пустыми серыми глазами, обруч на его челе впитывал спасительное мерцание.
— Отдай… — повторил всадник.
— Я не отдаю, я меняюсь, — буркнул я, заяц у меня на руках пошевелился и кашлянул кровью. — Вещь выбрала меня волей случая, что есть закон.
Тёплое пятнышко над моей губой пыхнуло жаром.
— Хитрый хам, — недовольно изрёк Всадник и дёрнул плечом.
— Это что, письмо без подписи, — осведомился я, — или уже поющая телеграмма?
Заяц в моих руках пошевелился и издал тоненький свист. По ногам моим пробежал лютый холод и в левое колено впилась пираньей боль. Я скривился.
— Кто нагл, тот теряет, кто невежда, тот раскаивается, — прокашлял Всадник.
— А кто страшится — спасётся, — закончил я, — немедленно верни мои слёзы…
Всадник испустил клубящийся холодной моросью вздох, я нащупал под рубашкой давешний корешок, и вправду — нечто, подобранное в земле на склоне Каличьей горы, оказалось флейтой — маленькой, старой, недоброй и очень усталой.
Призрак, что стоял меж мной и домом, склонил голову и побарабанил пальцами по эфесу корда, — седые пряди упали на его лицо, жадным оком блеснул кабошон.
— Будь по твоему, стервец, — пробормотал он. — Присягаю именем десятым.
— Уточни, — потребовал я. — Все тысячи-тысяч неназванных имён посмотрели мне в лицо и нехорошо улыбнулись. Мгла прошелестела десятком воробьиных шагов.
— Аллерзееленвинтер! — слетело с губ Всадника, холодный ветер ожёг мне лицо.
Заяц на моих руках вздрогнул.
— Начинай творить закл… — пискнул он и закашлялся.
Всадник протянул мне фиал — горький, игольчатый и морозный даже на вид. Я, в ответ, отдал ему маленький, тёмный и голодный кусок дерева.
Стоило пальцам моим дотронуться до флакона, как я ощутил неимоверный груз — ибо слёзы суетные горьки и тяжелы; печаль сдавила меня слово льдом, вталкивая в бездну тишины — ибо лишь слёзы скорби возвращают душу; сердце моё в который раз захлебнулось болью, и я упал на колени, чуть не выронив сосуд — ведь слёзы тщеславия тяжелы и бесполезны, да и кто сказал, что слёзы легки? Кто ответил, что тяжелее обходиться без них? Про это мне неизвестно.
Боль терзала мои колени и запястья, в затылке ломило, слева в спину будто впилось маленькое голодное существо с острыми зубами.
Флейта над моею головой издала хриплый и непристойный звук.
— Я непременно поштараюсь быть виновницей твоего пошрамления! — заявила лиса, явившись как всегда из полумрака, шерсть на ней свалялась, с брюха капала кровь, а одну лапу хищница волочила по грязи. В зубах лиса несла игрушку — красные кафтан и колпак, синие штаны, мяконькие сапожки, белая борода, серый мешочек. «Песочный человек!» — вспомнил я.
— Твоя наглошть, клевета и грубошти будут фричиной тфоих же жатруднений, — провыла она Всаднику и выплюнула мне под ноги несколько погрызенного Песочника.
— Sandmann, lieber Sandmann, es ist noch nicht soweit![143] — прозвенело в тумане.
— Ха! — изрёк Всадник, ныне спешившийся, и стоящий над землёю на туманной «подушке». — Почему не погремушку?
— Ты бы оглох, — самодовольно высказалась лиса, придерживая Сандманна изящной лапой.
— Ха! — сказал Всадник ещё раз и покинул пределы света. — Мразь!!! — донеслось снаружи.
Было слышно, как всхрапнул, а потом заржал конь, звякнула сбруя, обрадовались тьма и Охота, и попытался запеть Рог. Туман стал тяжким и холодным, а свет иссякающим.
Лиса церемонно обратилась ко мне:
— Чего ты встал пеньком, дурень?!
— Так всё вежливо, — отозвался я, потирая одну заледеневшую ногу о другую. — Боюсь потеряться.
— Именно это сейчас и случится, — протявкала истекающая кровавыми каплями лиса. — Говори слова! Начинай же! Ты вечно тянешь! — закончили они вместе с зайцем.
— Один для веселья, второй для радости, — несколько растерянно начал я и услыхал как внутри, под сердцем, ударил колокол.
— Третий и четвертый — прогнать печаль, пятый, шестой — прогнать бесполезный гнев, семь, восемь, девять — держаться недолго, — и тут я услыхал вновь, как тяжело и страшно внутри меня шевелится звон, раздирая мне рёбра он грянул раз, другой и третий. Спина заболела отчаянной визгливой болью. — Девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один, — закончил я. — Тёмные дни теперь ушли!
И тут тьма разразилась воем.
— Измена-а-а! — протяжно выли сразу несколько голосов. — Исспооортилл! Он испортил её ооо! Аой!
— Лучше взять игрушку, — пробормотала лиса. — В ней твоё спасение…
Заяц выскользнул из моих рук и с заметным усилием принял более человеческий облик. Лиса, вздохнув и окрасив глинистое месиво красными каплями, натянула на себя личину старухи — карга была бледна и лишилась зелёной мантильи.
— Моя услуга будет оплачена? — поинтересовалась она. Заяц налёг на стену — кирпичи ответили ему смешками. Он забубнил нечто старое — запах фиалок был ему ответом, мимолётный и прекрасно-ранящий.
— У меня есть только это, — безыскусно сообщил я и кинул ей талер.
— Свет, — довольно прошамкала бабуля, — свет, о, как всё же это важно. При нём я смогу разыскать нечто утерянное…
— Вооры! — протрубила мгла над нами, и Охота обрушилась на нас со всей страстью мести и голода. Появление их сопровождали стоны и всхлипы.
— Флейта не поёт! — кричали безгубые рты. — Ныне она плачет! Кто пойдёт на плач? Аой…
— Надо было думать раньше, — огрызнулся я, отбиваясь плевками, — не воруйте слёзы впредь!
Кавалькада расступилась. Объятый мрачными снами и дурными видениями, дымом и мраком, в блеске зла и клочьях тумана вышагивал Всадник, Халлекин, Дудочник — и сполохами кошмаров красные ромбы метались по его колету.
— Я обвиняю! — рявкнул он и вытянул вперёд палец с кабошоном. — Тебя, в воровстве голоса, зова и песен!
— Аой! — отозвалась поредевшая свита.
— Я не убоюсь дыма, — неосмотрительно заметил я и получил хлыстом по губам.
— Я задержу его на минуты три, — пообещала экс-лиса. — Эта привычка бить в лицо… и она бросила газетный свёрток прямо под ноги всаднику. Зелёные шипы впились в его ботфорты, он споткнулся и опустился в туман на одно колено.
— Кто не думает о последствиях, тому судьба не друг, — заметила старуха, перевоплощаясь в рыжего зверя.
