покоя.
Лушка шагает мимо крыльца, лихорадочно распахивает калитку в огород и почти бежит, превозмогая боль, к темнеющему возле изгороди шалашу. Там осталось тряпье еще с тех дней, как читали с Филаретом евангелие. Она лезет в шалаш, осторожно склоняется, разбрасывая старые фуфайки, обрывки одеял, пахнущую маслами ветхую отцовскую рабочую спецовку.
Вот, так будет хорошо… Она зарывается в тряпье, полусогнув ноги, и устало закрывает глаза. Но неожиданно обострившаяся боль, глухая прежде, когда Лушка была в движении, заставляет ее вскрикнуть. Она подавляет в себе эту боль, испуганно прислушиваясь к звукам со стороны дома.
Все тихо… Интересно, кто приехал забирать ее? Впрочем, не все ли равно?
Лушка снова вскрикивает от острой, режущей боли…
Филарет бледнеет, увидев входящего в дверь милицейского капитана. «Вот когда я влип! — растерянно думает он, глядя, как Лизунов, небрежно поздоровавшись, проходит от дверей к столу. — За мной, конечно…»
Но Лизунов лишь мельком поглядывает на приподнявшегося Филарета. Раскрыв планшет, капитан оглядывается.
— Ты хозяин? — спрашивает он у пресвитера и, не ожидая ответа, властно бросает: — Сейчас же найди дочь… Э-э… Лукерью Лыжину…
Радостно екает сердце Филарета.
— Сейчас! — бодро кивает он и, торопливо одевшись, исчезает за дверью.
«Удача, удача… — мелькает в голове пресвитера, когда он проходит мимо милицейского мотоцикла. — Ищи-ка сам Лукерью… А заодно и я успею скрыться…»
В комнату, где ожидает Лизунов, входит между тем Аграфена.
— Дочь, дочь где? — встречает ее окриком Лизунов еще у порога.
— Ушла куда-то, — равнодушно отвечает та и кивает сынишке, вошедшему следом: — Иди-ка поищи, к Пименовым, может, ушла.
Время идет. Лизунов нервничает, а Лушки все нет.
— Скоро она заявится? — хмуро посматривает на возившуюся у печи Аграфену. — Иди-ка сама сходи, нечего пацанам доверять это дело.
Аграфена выходит. Минуты спустя на улице слышится истеричный женский крик. Лизунов вскакивает, сунув пистолет из кобуры в карман брюк, и бросается из комнаты. На крыльце сталкивается с Москалевым.
— Там в огороде что-то… — быстро говорит тот. — Девчонка умирает, что ли.
От шалаша в огороде тащат упирающуюся Аграфену, полную недоумения.
— Искать мальчонку послала мать-то, он все улицы оббегал — нет Лушки. Надоумились в шалаш заглянуть, а она там, сердешная, дочь-то, значит, уже без дыхания лежит…
Отстранив заглядывавших, Лизунов включает фонарик и лезет, согнувшись, в темный проем шалаша. Сильный лучик света скользит по старой слежалой соломе, разбросанной груде тряпья, падает на белое безжизненное лицо Лушки. Лизунов наклоняется над ней, находит холодную руку. Пульса нет. Пальцы капитана ощущают что-то липкое на руке девушки. Осветив ее, Лизунов брезгливо морщится, вытирая кровь со своих пальцев пучком соломы.
Лушка умерла в больнице этой же ночью, не приходя в сознание. На третий день санитарная машина снова остановилась у дома Лыжиных: увозили в психиатрическую больницу Аграфену Лыжину. Приезжавший ранее врач заподозрил у нее тихое помешательство: на следующее же утро после смерти Лушки Аграфена перестала узнавать родных, и если кто-нибудь пытался говорить с нею, пристально всматривалась в человека, потом лихорадочно оживала:
— Это ты, Луша? Да, да, я сейчас, сейчас…
И принималась торопливо надевать на себя любую попавшую на глаза одежду, пока не застывала снова с бессмысленно уставившимися в одну точку глазами.
Филарет в первую же ночь надолго исчез из дома Лыжиных.
Это была последняя операция капитана Лизунова. Специальная комиссия областного управления милиции, ознакомившись по настоянию Каминского с делом Макурина и обстоятельствами смерти Лукерьи Лыжиной, не рекомендовала Лизунову больше работать в следственных органах. Вскоре ему предложили скромную должность в военизированной охране, и Лизунов согласился.
20
Смерть Лушки, с которой вместе росли, ходили в школу, поверяли друг другу первые секреты, словно встряхивает Любашу, наводит на невеселые раздумья о сектантах. И не только о них. С обострившимся вниманием приглядывается теперь Любаша к окружающей ее в поселке жизни и с какой-то непонятной обидой замечает, как много места в этой жизни занимают пустяшные мелочи, которым люди почему-то придают определенное значение. У водоразборной колонки бабы все так же увлеченно перемывают кости соседок, жарко спорят о чьем-то разводе. Тетка Марина, мать Ванюшки, до опухоли испорола крапивой мальчишку, который залез в ее огород за морковью, — все почему-то считают это важным событием. Две соседки в том конце улицы передрались из-за ребятишек, расправивших друг другу носы. Какой-то незнакомый парень, приехавший в поселок недавно, неожиданно купил «Москвич», и все ходили смотреть покупку, завидуя хозяину втайне, но открыто высказывая ему лестные замечания.
А Лушки нет. И рядом, среди этих копошащихся в обыденной жизни людей, продолжают жить и те, кто погубил ее — сектанты. Любаша с подозрением присматривается теперь к каждому незнакомому лицу, ожидая, что это и есть один из той бесноватой братии, для которых смерть человека — пустяковое дело. И вдруг узнает, что давно знакомый Пименовым мужчина, сосед Лыжиных Танчук, — сектант. Это снова ошеломляет ее, путает все мысли. Значит, они, сектанты, не где-то там — в таинственной неизвестности, а вот уже — совсем рядом? Но ведь завтра можно снова ждать таких же случаев, как с Лушкой? Странно, почему люди не понимают этого…
Вот и сейчас Любаша стоит на крыльце, слушает скороговорку Ольги, жены Григория, рассказывающей поселковые новости Устинье Семеновне, кормящей свиней, и размышляет о бесчувственности Ольги. Вчера та на кладбище плакала навзрыд, когда опускали в могилу Лушку, а сейчас — снова веселая, улыбчивая, будто никаких похорон и не было. Почему люди так быстро забывают тех, кто ушел из жизни?
«И меня забудут…» — горько усмехается Любаша. И вдруг бледнеет, схватившись рукой за платье: в животе ощутила очень мягкий толчок…
— Иди-ка, принеси еще из кадушки воды, — оборачивается к ней Устинья Семеновна.
— Подожди, мама… — хмуро произносит Любаша, все еще держась рукой за платье, и старуха все понимает.
— Ну, вот и дождались, — недобро усмехается она и кивает Ольге: — Безотцовщина-то дает уже знать о себе.
— Какая безотцовщина? — вскидывает та брови.
— Не понимаешь, что ли? Ребятенок ворочается…
— Ой, ты?! — изумляется Ольга, оглядываясь на Любу. — Уже?
И Любаша торопится уйти в дом. Ну вот, к вечеру и об этом будет знать весь поселок. Уж почешут бабы языками. Безотцовщина… Чего доброго, еще приживется, со слов матери, это имя к будущему ребенку? Ольга-то, конечно, постарается разукрасить перед бабами, как отнеслась Устинья Семеновна к первым признакам жизни ребенка…
И опять грустно Любаше. Вспоминает почему-то в этот момент Лушку, умершую из-за того, что не хотела ребенка.
«Ну, нет, я никуда не пойду… — хмурится Любаша. — Пусть растет, мое же это дитя…»
И вдруг — очень ясно — встреча с Татьяной Ивановной
