раз прошёлся по рядам и остановился возле Шузки.
— Вы меня помните? — спросил он.
Шузка, краснощёкая Шузка, жалостливо посмотрела на него и почти что ласково спросила:
— Замёрз, гражданин?
— Есть немножко, — ответил Мяк и поглубже натянул шапчонку.
Чувствовалось, что Шузка не узнала его и не воспринимала заросшего, худого до измождения мужчину как потенциального покупателя.
— Ты бы шёл погрелся, — настойчиво произнесла она и, подышав в ладони, спрятала их в глубокие карманы длинного пальто.
— Я бы взял ботинок, — неуверенно произнёс Мяк.
— Зачем? — удивилась Шузка.
— Мы у вас купили, — пояснил Мяк. — Купили с Мусьё намедни. Помните?
— Намедни? — повторила Шузка, и Мяк заметил, что его присутствие у прилавка ей стало неприятно.
Шузка сделала безразличное лицо и пробурчала:
— Ты вот что, проходи, мил-человек, не мешай работать!
Мяк сосредоточился и, разминая замёрзшие губы, не торопясь объяснил Шузке, что они с Мусьё купили для инвалида пару ботинок, а забрали один — только правый, — а левый оставили.
— Я хотел бы забрать левый, — стараясь быть достаточно убедительным, произнёс Мяк.
— Что левый, что правый — не в ногу ты шагаешь! — ответила Шузка.
— На держи. — Она подала Мяку пару мелких монет и добавила: — Отдыхай, мил-человек, то есть проваливай.
Мяк принял подаяние, что-то ещё хотел сказать, но, встретив пустой взгляд продавщицы, кивнул головой и отошёл от прилавка. Монеты он положил в карман и понял, что если что-нибудь не поесть, то замёрзнет окончательно. У самого выхода Мяк приобрёл полхлеба. Половинка была ещё тёплой. Приятный, знакомый запах напомнил ему булочную, куда мать посылала его за хлебом.
Ему в надлежащей строгости выделялись деньги ровно на то, чтобы без сдачи купить хлеб и батон. Мальчишка, понимая ответственность задания, энергично шагал за покупками, крепко сжимая в кулачке небольшую купюру и несколько монет. У самого прилавка, поднимаясь на цыпочки, он протягивал кулачок, разжимал пальцы и, отдавая деньги, произносил заученную фразу: «Батон хлеба за…», — здесь к фразе добавлялась цена этого хлеба, и в продолжение: «…и булку за…». Продавщица — чуточку похожая на Шузку, только немного помоложе — всегда с улыбкой обслуживала его, и мальчишка радостно мчался домой с авоськой, заполненной хлебом и булкой.
Хлеб на морозе быстро остывал, и Мяк прямо на ходу, не пристроившись в каком-нибудь закутке, кусал мякиш и почти не жуя глотал куски хлеба. После нескольких таких операций в горле что-то сработало неправильно, и Мяк с большим усилием проглотил плохо прожёванный кусок.
— Не торопись, Мяк, — сказал он сам себе. Даже не сказал, а просто подумал, что ещё не хватало ему с голодухи подавиться хлебом.
Солнце ушло на закат, скрылось за ближайшими строениями, и Мяк вспомнил о бездомной собаке.
— Я-то хлебушком разговелся, а животное на мусорке голодует! — упрекнул себя Мяк и оставшуюся корку хлеба засунул в карман.
Собаки на мусорке не было. Мяк обошёл окрестности, присел на сломанный стул у бачка, прислонился спиной к холодной железяке и немного расслабился.
«Не дождалось животное, — подумал Мяк, нащупал в кармане корку хлеба и решил догрызть её, но мысль о собаке удержала его. — Может, придёт, вернётся», — подумал он.
Светло-синие сумерки окутали его, сзади на тёмном горизонте уже мелькнула первая звезда, Мяк закрыл глаза и вроде как задремал. Холод куда-то исчез, тепло со спины проникло под одежду. Мяку даже показалось, что сполохи огня от костра осветили его замёрзшее лицо. Вокруг зима — снежная, морозная. Высоко в небе сверкают звёзды. Костёр догорает в середине круга, а вокруг такие же, как он, сидят на ящиках. А рядом с ним небритый на скрипочке что-то душевное играет. Скрипка поёт, плачет о горькой судьбе, а то и весёлость от неё идёт безудержная. Небритый склоняется к нему и шепчет под рыдание скрипки:
— Домой тебе нужно, домой. Не годишься ты для свободной жизни.
— Сынок, не спи — замёрзнешь! — услышал Мяк.
— Проснись, милок! — И чья-то рука потрясла его за плечо.
Мяк с трудом открыл глаза. На фоне низкой вечерней зари появившееся лицо, испещрённое старческими морщинами, показалось ему знакомым.
— Бабушка, я не сплю, — ответил он.
— Как же не спишь. Застыл весь, поди? — не унималась старушка.
Еле выдавливая звуки застывшими губами, Мяк снова ответил:
— Не застыл.
— Не застыл, не застыл, — укоризненно продолжила старушка. — Ты же, милок, местный. Что ж товарищи-то? Бросили тебя?
Мяк отрицательно покачал головой и попытался встать. Ноги не слушались, и ему пришлось уцепиться за край бачка, подтянуться и, изо всех сил держась за железный край, принять вертикальное положение.
— Дойдёшь до своих-то? — участливо спросила старушка, и Мяк узнал её. Это была та самая бабулька, которая спугнула их, когда они хоронили Злыку.
Твёрдым голосом, стараясь уверить бабульку в том, что он решителен в своих намерениях и полон сил, Мяк ответил:
— Дойду.
Старушка внимательно осмотрела его, сомневаясь в его возможностях, покачала головой и спросила:
— Голодный, небось?
Мяк молча достал недоеденную корку хлеба и показал старушке.
— Питаешься, значит, — кивнула она головой и что-то тихо произнесла про себя.
Мяк оторвался от железного края бачка и сделал пару шагов. Получилось совсем плохо: его качнуло сначала в одну сторону, потом в другую. В конечном счёте ему пришлось снова уцепиться за бачок и стабилизировать своё состояние.
— Нет, милок, так далеко не уйдёшь, — заметила старушка. — Пойдём-ка со мной. Держись. — И она подхватила его под локоть, и таким образом медленно, но более-менее сносно они двинулись в сторону от мусорки.
Мяк, переставляя закоченевшие ноги, пытался о чём-нибудь размышлять, но мысли путались, замёрзшие ладони рук в карманах были вроде не свои. Промороженный организм не давал ни на чём сосредоточиться, и только один вопрос интересовал его: зачем он сдался этой бабульке, и куда она его ведёт? Но чем дальше они удалялись от мусорки, тем менее и менее его интересовала собственная судьба.
Старушка крепко держала его, не давая оступиться на скользкой дорожке, и Мяк подумал:
«Крепкая эта бабулька! Старенькая, а сил ещё много, не то что во мне!»
— Чего ты там говоришь-то? — произнесла старушка, и Мяк, услышав её вопрос, удивился:
— Это я что, мыслю вслух?
— Бормочешь что-то, — снова произнесла бабулька. — Вроде спишь на ходу.
«Это я точно сплю, — подумал Мяк. — И всё это мне снится: и мусорка, и бабулька, и эта ночь со звёздами, и сильная боль в руках — обморозил, наверное, — и эта либертория. Всё во сне, а проснусь — где я буду?»
— Где я буду? — повторил Мяк и услышал ответ:
— В тепле, милок, в тепле.
Сколько времени они брели, Мяк, конечно,
