– Я знаю, – прошептала я. –Раньше не знала, а теперь знаю. И очень на нее сердита.
Последовало молчание.
– Как она могла так поступить… –произнесла я.
– Не говори того, о чем потомпожалеешь, – сказал Мартин.
– Может быть, действительно звонилаФей, – сказал Гленн. – Послушайте, я сам здорово раздосадован и готовпоехать домой. Я не против вернуться на Сент-Чарльз и подождать звонка от Фей.Я поеду. Только не просите меня составить компанию тетушке Анне Белл. Триана,ты отправляйся в Манаус. Ты вместе с Мартином и Роз.
– Да, я хочу поехать, – сказалая. – Мы проделали такой далекий путь, и мне очень нравится этот край. Яеду в Манаус. Я должна поехать.
Катринка и Гленн уехали.
Мартин остался, чтобы организоватьблаготворительный концерт в Манаусе, а Роз поехала со мной. Все помнили о Фей.Полет в Манаус длился три часа.
«Театро Амазонес» оказался жемчужиной – он былменьше, чем величественное мраморное сооружение в Рио, но был так жевосхитителен и очень необычен, с решеткой в виде кофейных листьев, теми самымибархатными креслами, которые я видела в фильме «Фицкарралдо», фресками индейцеви убранством, в котором искусство этой земли тесно переплелось с барокко поволе смелого и безумного торговца каучуком, который и построил театр.
Казалось, будто все в этой стране, или почтивсе, создано, как в Новом Орлеане, не одной группой энтузиастов или силовойгруппой, а каким-то одиночкой, причем сумасшедшим.
Это был поразительный концерт. Призраки непоявились. Вообще никаких призраков. И музыка теперь приобрела направление, и яуже чувствовала, куда она течет, и не тонула в ней. Я неслась вместе с потоком.И не боялась сочных красок.
На площади стояла церковь Святого Себастьяна.Пока шел дождь, я просидела в ней час, думая о Карле, думая о многих вещах, отом, как изменилась моя музыка и что теперь я научилась запоминать, что играланакануне, или, по крайней мере, слышать слабое эхо того, что было сыграно.
На следующий день мы с Роз гуляли вдольгавани. Город Манаус был таким же непредсказуемым, как и его оперный театр, инапоминал мне Новый Орлеан сороковых, когда я была совсем маленькой девочкой, анаш город был настоящим портом и в каждом доке стояли корабли вроде этих.
Паромы развозили сотни рабочих по домам в ихдеревни. Уличные торговцы предлагали всякую мелочь, которую обычно привозятморяки: батарейки для карманных фонариков, аудиокассеты, шариковые ручки. В моевремя самым ходовым товаром были зажигалки с голыми женщинами. Я вспомнила, чтоэту ерунду можно было купить у таможни.
Никаких звонков из Штатов.
Можно ли это считать зловещим признаком? Или,наоборот, это хорошо? А может быть, это вообще ничего не означает?
В Манаусе протекала река Негро. Когда мывылетели обратно в Рио, то видели то место, где соединяются черные и белыеводы, создавая Амазонку.
В отеле «Копакабана» нас ждала записка. Яразвернула ее, ожидая прочесть какую-то трагическую новость, и внезапнопочувствовала слабость.
Но в записке не шла речь о Фей. Старинныйзатейливый почерк, каким писали в восемнадцатом веке.
«Я должен увидеть тебя. Приходи в старыйотель. Обещаю, я не буду пытаться причинить тебе зло. Твой Стефан».
Я озадаченно уставилась на записку.
– Поднимайся в номер, – велела ясестре.
– Что случилось?
Отвечать было некогда. Повесив скрипку в мешкена плечо, я выбежала на подъездную аллею, чтобы перехватить Антонио, которыйтолько что привез нас из аэропорта.
Мы поехали на трамвае вдвоем, без охраны, но уАнтонио самого был внушительный вид. Он не боялся никаких воров, да мы их и невидели. Антонио позвонил по сотовому телефону. Один из охранников должен былподняться в горы и встретить нас у отеля. Он будет там через несколько минут.
Ехали мы в напряженной тишине. Я вновь и вновьразворачивала записку, перечитывала каждое слово. Почерк Стефана, его подпись.Боже мой.
Когда мы доехали до отеля, до предпоследнейостановки, мы вышли из трамвая, и я попросила Антонио подождать меня на скамье,рядом с рельсами, где обычно ждут пассажиры. Я сказала, что не боюсь находитьсяодна в лесу, что он услышит мой крик, если он мне понадобится.
Я направилась в гору, делая шаг за шагом, и,вдруг кое-что вспомнив, натянуто улыбнулась: вторая часть бетховенской Девятойсимфонии. Кажется, она звучала у меня в голове.
Стефан стоял у бетонной ограды над глубокимущельем. Как всегда, он был одет во все черное. Ветер развевал его волосы. Онвыглядел как живой человек из плоти и крови, который любуется видом – городом,джунглями, морем.
Я остановилась в каких-то десяти футах отнего.
– Триана, – сказал он, оборачиваясь.От него исходила только нежность. – Триана, любовь моя. – Лицовыражало чистоту и безмятежность.
– Что за новый трюк, Стефан? –спросила я. – Что на этот раз? Неужто какая-то злобная сила теперьпомогает тебе отобрать у меня скрипку?
Я больно его ранила. Я словно ударила егопрямо между глаз, но он стряхнул обиду, и я снова увидела, да, снова, как унего брызнули слезы. Ветер разбивал его длинные черные волосы на пряди, оннасупил брови и опустил голову.
– Я тоже плачу, – сказала я. –Еще совсем недавно я думала, что нашим языком стал смех, но теперь я вижу, чтоэто снова слезы. Как же мне с этим покончить?
Он знаком подозвал меня. Я не смогла отказатьи вдруг почувствовала его руку у себя на шее, только он не сделал ни малейшегодвижения к бархатному мешку, который я осторожно держала перед собой.
– Стефан, почему ты не ушел? Почему ты неушел в луч света? Разве ты его не видел? Разве ты не видел, кто там стоял извал тебя, чтобы увести за собой?
– Видел, – ответил он и отошел всторону.
– Что тогда? Что тебя здесь держит?Откуда в тебе снова столько жизни? Кто теперь оплачивает это своимивоспоминаниями и горем? Что ты делаешь, ответь своим хорошо поставленнымголосом, над которым, несомненно, потрудились в Вене, как и над твоим стилемигры на скрипке…
– Тихо, Триана. – Это был робкийголос. Строгий. В глазах только покой и терпение. – Триана, я все времявижу свет. Я вижу его и сейчас. Но… – У него задрожали губы.
– Что?
– Триана, что, если… что, если, когда яуйду в этот свет…
