Она стояла у ворот, прижав маленькое личико кржавым прутьям и вцепившись в них маленькими пухлыми пальчиками. Она надулагубы и душераздирающе воскликнула «Мамочка!» Она сморщила личико, как этоделают младенцы или маленькие дети.
– Мамочка, без него я бы ни за что тебяне нашла! Мамочка, ты мне нужна!
Злобный, злобный дух. Музыка звучала какпротест, как бунт. Пусть так и будет, пусть вырвется наружу гнев.
Это ложь, ты сам знаешь, идиотский призрак,это не моя Лили.
– Мамочка, он привел меня к тебе! Ма, оннашел меня. Ма, не поступай так со мной, мама! Мама! Мама!
Музыка неслась вперед, хотя я продолжаласмотреть немигающим взглядом на ворота, которых там вовсе не было, на фигурку,которой там не было, я все это знала, но мне все равно было трудно дышать, такболело сердце от увиденного. Но я заставила себя дышать. Я сделала вдох совзмахом смычка.
Я играю, да, для тебя, чтобы ты вернулась, да,чтобы мы вместе смогли перевернуть страницу и все начать заново.
Появился Карл. Он неслышно подошел к девочке иположил руки ей на плечи. Мой Карл. Исхудавший от болезни.
– Триана, – хрипло прошептал он. Егогорло было уже искорежено ненавистными ему кислородными трубками, от которых онпод конец отказался. – Триана, как ты можешь быть такой бессердечной? Ямогу странствовать, я мужчина, я умирал, когда мы познакомились, но ведь этотвоя дочь.
Тебя здесь нет! Тебя здесь нет, зато есть этамузыка. Я слышу ее, и мне кажется, я до сих пор не поднималась на такую высоту,атаковав гору, словно это была Корковадо, откуда можно смотреть вниз сквозьоблака.
Я по-прежнему видела призраков.
Теперь рядом с Карлом стоял и мой отец.
– Милая, отдай ее, – сказалон. – Ты не можешь так поступать. Это зло, это грех, это неверно. Триана,отдай ее. Отдай ее. Отдай!
– Мамочка.
Мое дитя морщилось от боли. Это платьице наней было последним, которое я для нее выгладила, чтобы положить в гроб. Отецтогда сказал, что гробовщик… Нет… облака теперь закрывают лицо Христа, и уже неважно, является ли Он воплощением Слова или статуей, любовно созданной изкамня, это уже не важно, важна лишь поза – распростертые руки, для гвоздей илидля объятий, я не… Опешив, я увидела мать. Заиграла медленнее. Неужели я действительномолюсь вместе с ними, говорю с ними, верю в них, подчиняюсь им?
Она подошла к железной решетке, ее темныеволосы были зачесаны назад, как мне всегда нравилось, губы едва тронутыпомадой, совсем как при жизни. Но в глазах ее полыхала ненависть. Ненависть.
– Ты себялюбива, ты порочна, тыотвратительна! – сказал она. – Думаешь, ты меня провела? Думаешь, яне помню? Я пришла той ночью плачущая, напуганная, а ты от страха прижалась втемноте к моему мужу, и он велел мне уходить прочь, а ты ведь слышала, что яплачу. Думаешь, такое способна простить какая-нибудь мать?
Внезапно зашлась плачем Лили. Она повернуласьс поднятыми кулачками.
– Не обижай мою маму!
О, Господи. Я попыталась закрыть глаза, нопрямо передо мной возник Стефан и уже протянул руки к скрипке.
Ему не удалось ее отобрать, или толкнуть, илинарушить течение музыки, а потому я все продолжала играть, я играла этот хаос,это омерзение, эту…
Эту правду, так и скажи. Скажи. Заурядныегрехи, только и всего, никто никогда не говорил, что ты убила их оружием, ты небыла преступницей, которую выслеживали на темных улицах, ты не бродила средимертвых. Заурядные грехи, и ты сама такая же, заурядная, заурядная и грязная, ималенькая, и бесталанная, а свою способность играть ты украла у меня, дрянь тыэтакая, шлюха, верни скрипку.
Лили всхлипывала. Подбежав к нему, она осыпалаего градом ударов и потянула за руку.
– Перестань, оставь мамочку в покое.Мамочка. – Она раскинула ручки.
Наконец я посмотрела ей прямо в глаза, япосмотрела прямо ей в глаза и заиграла о них на скрипке, я играла, не обращаявнимания на ее слова, и я слышала их голоса и видела, как они передвигаются, апотом я отвела свой взгляд. Я потеряла чувство времени, у меня осталось толькочувство музыки.
Я видела не театр, который отчаянно хотелаувидеть, я видела не призраков, которых он отчаянно пытался представить мне;подняв глаза, я представила тропический лес под небесным дождем, я виделасонные деревья, я видела старый отель, я видела его и играла о нем, я играла оветках, тянущихся к облакам, я играла о Христе с распростертыми руками, яиграла о сводчатой галерее вокруг старого отеля и видела окна с желтымиставнями, запятнанными дождем. Дождь. Дождь.
Я играла обо всем об этом, а затем о море, о,да, о море, не менее чудесном, неспокойном, блестящем, невозможном море с егопризрачными танцорами.
– Если бы только ты была настоящей.
– Мамочка-а-а! – закричала она так,словно кто-то причинял ей невыносимую боль.
– Триана, ради всего святого! –взмолился отец.
– Триана, – сказал Карл, – дапростит тебя Господь. Она снова закричала. Я не смогла удержать эту мелодиюморя, этот триумф волн, и музыка теперь вновь растворилась в гневе, потере,ярости; Фей, где ты, как ты могла уйти; Господи, папочка, ты оставил нас однихс мамой, но я не буду… не буду… мама…
Лили вновь вскрикнула!
Я была готова сломиться.
Музыка рвалась вверх.
Передо мной возникла другая картина. Когда-тодавно у меня родилась мысль, совсем простая, но еще неясная – может, дажемыслишка, и теперь она снова возникла, пришла ко мне вместе с омерзительнойкартиной окровавленной белой прокладки, лежащей возле включенной горелки…Менструальная кровь, кровь, кишащая муравьями, а затем рана на голове Роз,когда я хлопнула дверью, после того как мы порвали четки, и та кровь, которуюоткачивали вновь и вновь у папочки, у Карла, у Лили. Лили плакала, Катринкаплакала. Кровь из головы мамы, когда она упала… Кровь. Кровь на грязныхпрокладках и на матрасах, когда мама ничего на себя не надевала.
Так оно и было.
Нельзя отрицать дурные поступки. Нельзяотрицать кровь, которая на твоих руках или на твоем сознании! Нельзя отрицать,что жизнь полна крови. Боль – это кровь. Дурной поступок – это кровь.
Но кровь бывает разная.
Только часть крови льется из ран, которые мынаносим нам самим или друг другу. Та кровь течет ярко, словно обвиняет и грозитунести с собой жизнь раненого, та кровь… блестит, это священная кровь, кровьНашего Спасителя, кровь мучеников, кровь на лице Роз, и кровь на моих руках,кровь содеянных проступков.
