не помнишь. Пока только вслушиваюсь сам в ее тон и звон, но ждать осталось недолго.
Уразумел: спрашивать барда, ради какой прихоти он сам захотел застрять здесь, у лесных скифов, раздувая великую притчу, не стоит – ждать недолго осталось, сам расскажет, когда остынет.
- Где образ твоего и моего, нашего Бога? – устыдился я, что вопрошал о земном раньше, чем о небесном.
Бард вновь улыбнулся всезнающе и рёк:
- Встанешь и сам увидишь. Ходить недалеко.
Теми словами он и поднял меня со одра не болезни, но изнеможения.
Святой образ Христа Пантократора лесные скифы водрузили здесь на сбитую по его указанию крестовину, посреди лучшей комнаты дома Ставрова рода, где скифы теперь выхаживали меня теплом печи и близких рук Истиславы.
Сил хватило лишь дойти до святого образа, приложиться к нему – и не более. Не опустился, но бессильно сполз по воздусям на колени. Оба кинулись ко мне – придержать, не дать расшибиться.
Перед святым образом, явленным на реке лесным скифам, а мною невольно обретенным, уразумел, что пути мои, если и не свершаются, то сворачиваются в кольцо. Верно, то же прозрел о себе и бард, обретший новое имя.
Но еще долго, больше месяца, только и хватало сил на то, чтобы, шатаясь, передвигать стопы кругами по комнате, порой опираясь на крепкую руку Истиславы. Заодно – изумляться сытному теплу дома при отсутствии жаровен (лесные скифы мудры на печи и печные ходы в стенах домов, при том умеют беречься от огня) и серебряным зимним узорам на слюде, кою скифы вставляют в небольшие окна, защищаясь от холода.
Силы втекали в мои члены с мясными и медовыми отварами. Опасался лишь ненароком нарушить межу Рождественского поста, ибо потерял точный счет дням и грезил дождаться торговцев с юга, кои исправили бы мой календарь, ведомый на глазок.
По моим поздним расчетам, как раз в первый день Рождественского поста, бард Иоанн Турвар Си Неус вошел с холода горящий тем же огнем, что я видел в нем, когда он выходил из расколотой, стылой реки по Святом Крещении. Так жаром светится в печи уголь, как светилось и ныне его лицо.
- Вот, я принес тебе, Йохан избавление от гордости, - сказал он. – Ты ведь того чаешь?
- Разве что могила и Дух Святой избавят нас от гордости, - предупредил его.
- Сам рассудишь, когда встанешь, - как бы не вняв неизбывной тяжести тех слов, сказал бард и присел на мое ложе, рядом. – Но только радуйся и будь уверен: тебя, ходящего по тонкому льду, скифы не запомнят, а только – твои прямые потомки, и то – без преданий. Ты для них пока неведомо кто, не знаю того и я. Сон мне был веский: ярл Рёрик Сивозглазый – он протоимператор у истока державы (бард так и назвал его протоимператором, словом неслыханным!), а я при нем певец. Не умнее он здешнего народа, но – от его корня душою открытой и беззлобной. Все, что мы с ним чаяли, сбывается здесь, на земле Железных Лавров. А тебя, Йохан, в величии грядущего нет вовсе. Однако то ведь по-твоему? Твое истинное чаяние, верно? Ты же бежишь величия? Но будут все трое – три корня. Не знаю, как в грядущей памяти разделюсь надвое, на два имени – Турвар и Си Неус. Так было в сновидении. Эти скифы, как и ярл, еще не родились в твою веру, потому имени ни твоего, ни моего не сохраниться в кронах их памяти, уйдет в незримые корни. Семя еще только ходит в утробе сего народа, ищет место, где прилепиться и в плод выйти. И мнилось мне, что возьмет ярл в наследство мое новое имя на исход дней, но также тайно… впрочем, не утаит – и станут его за глаза вспоминать по имени, как всесильного и могучего Иоанна-дурака. Только здесь то не унижение, а – уважение. Такой уж народ. Коротко говоря, имя твое тайно останется и даже утроится, а памяти по тебе не будет. Как тебе такое пророчество?
- Ты сам заговорил, как ярл, словами вещими, но зыбкими, - осторожно усмехнулся ему в глаза.
- Что же? – не обиделся он. – Певец императора должен стать и эхом императора.
Гордости отнюдь не провидел во взоре его, но – радость отрока, удившего вместе с отцом и вдруг поймавшего рыбину, куда большую, чем успел вытянуть отец.
- Выходит, мне суждено стать тем третьим, Си Неусом, тенью без почёта, - не сдержался, как истинный эллин, чтобы не уколоть собеседника еще раз. – Но поныне не знаю, что означает твое второе имя.
- «Тот-и-Есть», - подвинувшись, шепотом проговорил мне бард в самое ухо. – А все вместе – «Сын Тура Тот-и-Есть».
- «Тот-и-Есть» - доброе прозвище, не имя, хорошее снадобье от лишней гордыни, - пришлось то признать.
- Час дорог, - сказал бард и легко поднялся, взмахнув воскрылиями. – Теперь ты пойдешь с нами. Вижу: сил хватит. А не хватит, донесем. Ты еще не отъелся, даже я донесу одной рукою.
Бард так же крылато взмахнул десницей. Шуяя его, по обыкновению, была непраздной, а обременена арфой.
- С вами? – изумился.
- Мы, ярл, я, Йохан, и ты, Йохан, выходим из Ладгола на поле моей висы, - заговорил бард иным, возвысившемся и возвышенным голосом, предвещавшим священное забытье. – Ты – с нами. Настал день. Виса окончена – залог восхождения ярла Рёрика в императоры грядущей державы. Ты должен слышать, пока виса не остыла.
Он сам взялся одевать меня в зимнее, строго посмотрев в сторону безмолвной Истиславы. А я и смотреть в ее сторону страшился – то первый был мой страх, на который не было искушения давить плотью и сердцем, как лошадь на боль.
Тяжелый мех накрыл, объял меня, как мягкая гробница, в нем и шага, казалось, не сделать. Так и сказал:
- В шкуре и дышать не в силах. Пожалуй, легче нагим дойду. Как ты – из реки.
- Не искушай скифов вновь, - поддел и меня, в свою очередь, бард.
В эти мгновения заскрипели, затрещали ступени. Весь деревянный дом, полный теплых утроб, закачался, будто Ноев ковчег.
К нам поднимался сам ярл Рёрик Сивые Глаза. Вошел в комнату, стал трещать половицами, как тонким льдом. Сивый взор его стал глядеть на меня с потолка, застя древесное небо. Так полная Луна застит сводом собственного
