по трясине и проваливались вместе с лошадьми, губя и себя, и скакунов.
Началась сшибка, уже бряцала сталь, слышались стоны, крики, грохот. Вот и сам Бельский на танцующем жеребце отбил сабельный удар пронесшегося мимо татарина, и теперь удар этот ноющей болью отозвался во всей руке. Отбил еще один, затем ударил сам и ранил лишь вражеского коня. Иван Дмитриевич уже тяжело и хрипло дышал, истекая потом, и сыны боярские бились рядом со своим воеводой. Один из сабельных ударов наискось рассек воеводе лицо, но глаза и нос уцелели. Обливаясь кровью, он продолжал бой. И когда противник уже был сметен, а силы у раненого воеводы почти иссякли, меткая татарская стрела, пробив кольчугу, глубоко впилась в правый бок. Вскрикнул, едва не повалившись с седла, схватился за поводья, и конь его встал на дыбы…
Когда начало темнеть, перед Москвой были уже видны огни от татарских костров, они мерцали в таком числе, что казалось, будто земля – это продолжение звездного неба. Бельский прибыл в лагерь без сознания, и Мстиславский, по знатности своей, вместо него становился командующим всеми земскими войсками. Ивана Дмитриевича же, как только была вынута стрела и перевязана рана, решили отправить домой. Теперь на плечах Мстиславского лежала ответственность за оборону столицы.
Марфа Васильевна, едва завидев, как раскрылись ворота и в освещаемый пламенниками ночной двор въехала телега, в которой лежал бледный, с уродующей лицо раной князь Бельский, с ревом бросилась навстречу. Унылые ратники позади телеги несли спущенный стяг с изображением короны Гедиминовичей.
– Соколик мой! – кричала княгиня, хватая покоящиеся на груди руки мужа, но он, потеряв много крови, был в беспамятстве.
– Несите в дом! – распоряжался кто-то среди этой суеты.
Тем временем новый главнокомандующий Иван Мстиславский стоял, глядел на бесчисленные татарские огни, скрестив на груди руки. Передал последние распоряжения проверить заставы и укрепления, повторил четкий приказ, данный еще Бельским – стоять под Кремлем и Китай-городом, где укрылись все горожане, и отстаивать город. Теперь оставалось только ждать…
А утром поднялся сильнейший ветер, от которого пятились и оступались вбок кони. Мефодий, щурясь, глядел на грузного хана, тяжело ступающего из своего шатра. С помощью двух воинов он со второй попытки смог взобраться в седло. Мурзы разошлись к своим войскам, дабы огласить приказ хана.
На Москву были отправлены свежие татарские отряды, и вновь они встречались с железной стеной русских ратников, терпели поражение и отступали. Кое-где вспыхнули подожженные посадские дома.
Это решило судьбу города и десятков тысяч жизней – случайный поджог. Поначалу все заволок густой горький дым. Ни хан, ни его мурзы еще не подозревали, чем обернется эта случайность. Пламя, раздуваемое ветром, быстро охватывало деревянные слободки, со стремительностью жадного и быстрого зверя бросалось на соседние дома, которые за совсем короткое время выгорали дотла. Татарское войско стояло и смотрело, как город окутывает густой белый дым пожарища, и пламя, превратившееся в огромную огненную стену, с гулом выжигает все на своем пути, и отдельные татарские отряды бросились грабить там, куда еще не добрался огонь, и вскоре сами гибли, задыхаясь в дыму. Лошади с ужасом пятились и звонко ржали.
Русские ратники уже вскоре не могли ничего разглядеть в едком дыму, задыхались и кашляли. Воеводы не знали, что делать, отходить было некуда. Но вскоре огонь был уже настолько близко, что от жара опалялись брови и бороды.
– Все за стену! За стену! В Китай-город! – прикрыв лицо рукой, отдал приказ Мстиславский.
Огонь быстро перебрался на улицы города. Царский медик Арнульф со своим слугой судорожно пытались спасти многочисленные снадобья старого лекаря и не сразу поняли, что выйти из дома им уже не удастся – дом медика сгорел, словно масляная бочка, и Арнульф и его слуги погибли в огне вместе со всеми многочисленными целебными снадобьями.
Вдова Василия Захарьина, еще не ведавшая, что оба ее сына погибли под Серпуховом, с помощью слуг пыталась спасти многочисленное нажитое добро – задыхаясь и слабея от дыма, слуги складывали ненужную рухлядь в сундуки, княгиня испуганной курицей металась по терему, кричала на девок, раздавала пощечины и сама хватала ткани, меха, посуду, иконы. Когда бушующее пламя подобралось к ее терему, многие из холопов и слуг оставили госпожу и бросились наутек, туда, где с ревом бежала от огня несметная толпа горожан. Княгиня и те, кто остался с ней, погибли в горящем тереме…
Утробно и мрачно били колокола. Митрополит Кирилл проводил службу в забитом донельзя горожанами Успенском соборе. Уже чувствовали сильный запах дыма и плакали от бессилия. Тем временем Китай-город начинал пылать, и толпы знатных и бедных горожан, воинов, опричников, бояр валом, давя друг друга, мчались в сторону Москвы-реки – пожарище сравняло всех. Пылали дома, церквушки и храмы, уже догорал страшный дворец Иоанна, в котором он почти никогда не жил. Колокола, раскаленные, с оглушительным грохотом и звоном падали с колоколен, раскалываясь, погребая под собой бегущих.
Иван Бельский лежал в подвале своего терема, спрятанный заботливыми холопами, которые сами уже гибли с другим людом, и Марфа Васильевна, обнимая его, плакала, уже предвидя их конец. Густой удушливый дым пробрался в просторный подвал и в считаные минуты заполнил его.
– Не дал Боженька нам детишек, всех на небеса забрал, и мы, Ванюша, к ним скоро пойдем, – шептала она, гладя все еще находившегося в беспамятстве мужа. И он, кашляя, задыхался, не открывая глаз. Ослабленный ранами, князь Бельский пережил свою жену – Марфа уже лежала мертвой на его груди, когда он содрогался в агонии, захлебываясь рвотными массами…
Молодой княжич Никита Петрович Шуйский тоже был в этом людском потоке. Глаза слезились от дыма, дыхание спирало, и он, сопровождаемый воспитателем своим, также пытался пробраться к воротам, да еще и коня своего тянул. Говорил ему воспитатель старый: брось коня, до беды доведет! Не послушал! Как можно коня бросить своего! Все равно, что предать память о покойном отце…
Вскочив в седло, княжич ехал сквозь людское море. Чуял, что даже в этот страшный миг его пытались ограбить, вытолкнуть с седла, и он, рассвирепев, принялся стегать плетью всех, кто стоял на пути. Он звал старца Василия, еще не зная, что старик лежит поодаль, растоптанный насмерть, и тело его под многочисленными ногами уже превратилось в месиво. Никита и сам чувствовал, как конь его ступает по людским телам, с ужасом старался не глядеть вниз. Он и не понял, как был выбит из седла, и успел только выкрикнуть имя верного друга:
– Серко!
Два татя[22] решили спастись,
