бара, оглядываться некогда. Восклицание Михалевича, с интересом наблюдающего за этим белобрысым парнем, звучит неожиданно.
— А ведь недурственно! — рассматривая через плечо Степана чертеж, говорит Михалевич. — Честное слово — оригинально! Только здесь вот, на мой взгляд, сцепление слабовато. Представляете, сколько нагрузки сконцентрируется на эту втулку, когда комбайн врежется в пласт? А если порода попадет? Тут, пожалуй… Так… Ну-ка, посмотрим…
Он забывает даже поздороваться. Вынимает авторучку и придвигает чистый лист бумаги. Казалось, изумленно вскочившего со стула паренька для конструктора уже не существует. Есть только ясно проглядываемый замысел этого парня, неумело нанесенный на схему, и он, этот замысел, удивительно свеж а необычен.
— М-да… Где же достать металл такой прочности? Но ведь можно… Правильно! Переместить усилие чуть-чуть в сторону, на эту площадку, — вслух рассуждает Михалевич, смело набрасывая конфигурации будущих деталей узла. Перо пробегает по бумаге двойные, тройные линии, отсекая ранее пририсованные узлы и закругления. Неожиданным размахом уже, казалось, готовая деталь принимает совершенно другие очертания, и снова идет урезка углов, уточнение размеров углублений и переходов.
— Так, — произносит наконец Михалевич, зорко застыв над листком. И оборачивается к Степану. — Понимаете, надо будет рассчитать прочность… — И смеется, поймав изумленный взгляд парня. — Ворвался я, даже не поприветствовал. Так уж хотелось узнать, что это за чудак взялся завершить конструкцию моего комбайна. И вижу — чудак оказался головастым парнем. Ну, здравствуй, Игнашов. Садись-ка, давай потолкуем над твоим замыслом. Он, признаться, здорово мне нравится…
Михалевич ушел не скоро. Степан долго еще не спал, лежа в темноте с открытыми глазами. Такой горячей заинтересованности со стороны Михалевича он не ожидал. Было ясно, что Степану удалось в основном схватить то, что никак не давалось, ускользало от Михалевича.
«Недурственно получилось, — счастливо смеется в темноте Степан, вспомнив любимую поговорку Михалевича. — Буду работать теперь с самим Михалевичем. Хорошо!»
Назавтра после смены, наскоро пообедав, Степан мчится с чертежами к автобусной остановке. Хлесткие мокрые порывы ветра, серые безрадостные тучи, заметно движущиеся над осенней землей, рябые лужи в низинах и слоистая грязь на дороге — все это слабо воспринимается сейчас. Ощущение незначительности всего происходящего вокруг усиливается, едва он ясно вспоминает, куда идет. Заставляет его остановиться неожиданная мысль: сегодня, вот сейчас уже, надо быть в агитквартире — у Татьяны Ивановны?! Занятый на шахте размышлениями о совместной работе с Михалевичем, Степан даже не вспомнил об этом и не предупредил Веру. Значит, его участок в поселке так и останется неоповещенным о лекции?
— Вот, черт! — досадует он. — Что ж предпринять?
Телефона поблизости нет. Да Степан и не уверен в том, что дозвонится до Веры, которая сейчас, конечно, едва еще подходит к своему общежитию.
Остается одно: ехать к Михалевичу со всей поспешностью и звонить из гостиницы, торопясь застать Веру в общежитии, перед уходом на Приозерную улицу.
Степан так и делает. И удивляется, когда далекий голос Веры говорит ему, что она уже обо всем знает.
— О чем? — недоверчиво переспрашивает Степан.
— Обо всем… Михалевич такой шум поднял на шахте, что-де затираем, не создаем никаких условий для рабочего конструктора, который в одиночку создал удивительную вещь! Молодец, Степан!
— Ну, зачем это все? — мычит в трубку Степан, чувствуя, как бронзовеет лицо. — Ничего тут удивительного… Но как решим с моим появлением в поселке?
— Справимся сами. Агитаторов у нас теперь достаточно, да и женщины помогут собрать народ на лекцию. Иди к Михалевичу, это поважнее сейчас и для тебя, и для нас.
Щелкает в трубке. А Степан все еще стоит, словно боясь расплескать удивительное, легкое ощущение счастья. В ушах звенит голос Веры: «…и для тебя, и для нас…» Странный человек — эта Верочка. В каждом пустяке она видит какую-то общественную значимость. Ну, сидел вечерами, в выходные дни, хотел закончить хотя бы схематическое оформление нового узла комбайна, потому что не давала покоя мысль о выданной на-гора машине Михалевича. Что же тут особенного?
«Другое дело, что удачно все получилось, — думает Степан, поднимаясь по лестнице на второй этаж, где живет Михалевич. — Не у меня, так у другого бы эта мысль появилась. Не могут же люди в наш век с такой затратой физического труда работать на проходке? Это ж каждому ясно…»
Михалевич ждет Степана.
— Давай, давай проходи! Сюда клади чертежи… Понимаешь, со вчерашнего дня не могу думать о чем-то другом, кроме этого твоего комплекса. И представь себе, пришел к выводу, что, включая этот комплекс в конструкцию, мы должны кое-что менять в ней. И работка основательная… Вот, смотри, к какому выводу я пришел.
Даже после беглого взгляда на раскрытые на столе наброски схем Степану ясно, что Михалевич уже наметил огромную переработку конструкции комбайна — применительно к вновь появившемуся комплексу. Это была смелая широта переделок, на которую не решился бы Степан.
— Ну-с, начнем, — кивает Михалевич, перехватив восхищенный взгляд Степана. — Главное — спор по всякому поводу и без него, сомневайся, не смотри на мои седины… И недурственная получится, черт возьми, вещичка!
И помчались дни…
В один из них — сырой, промозглый, неуютный, — идя к автобусной остановке, чтобы ехать к Михалевичу, Степан увидел афишу, извещавшую о беседе в квартире Т. И. Челпановой.
Долго смотрит Степан на фамилию Татьяны Ивановны, выведенную крупными буквами на листке, и вдруг ему остро хочется побывать на Приозерной — сейчас же, сию минуту! Как они там? Неужели даже Мишенька не спросит у матери о нем, Степане? Татьяне Ивановне, конечно, объяснили, почему не приходит он…
Чего греха таить, он уже заметил, что к нему, Степану, эта красивая, статная женщина относится несколько иначе, чем к другим ребятам из агитаторов. То он поймает ее внимательный взгляд, и она, вспыхнув, отвернется, торопливо заговорит о чем-то с Верой — часто невпопад; то заботливо придвинет именно ему стул, хотя рядом и другие товарищи находятся, а иногда, застав их вдвоем с Мишенькой, постоит рядом молча, отведет затуманенный взгляд и торопливо уйдет, так и не сказав ни слова.
«Неужели не заметила она, что я перестал ходить в агитквартиру? — размышляет он, и ему даже немного обидно становится от этой мысли. — Да, хорошая женщина… Встретиться бы нам пораньше, — кто его знает, как бы сложилось у нас все дальнейшее… А сейчас? Ну что — сейчас? Так и останется она вдовой-вековухой? Сомнительно… Вскружит голову какой-нибудь немудрящий мужик, заберет ее в руки. И пикнуть нельзя будет ей — дети, четверо их. И окончится на том ее спокойная жизнь… Эх, черт! Как это все в мире устроено! Какая-нибудь пустоголовая дрянь утопает в счастье, а эта хорошая, честная женщина вынуждена ждать кусочек его, как подачку… Да и будет
