Яковлеву, младшему брату Ивана Яковлева, закованного в кандалы после осады Ревеля – верили, что подойдет к делу ответственно, ежели захочет и свою жизнь спасти, и братнюю. Государев полк вел молодой опричник, закаленный в боях в Ливонии, Федор Михайлович Трубецкой. Передовой полк возглавил Михаил Темрюкович. Он же, вместе с Темкиным-Ростовским, был главнокомандующим всех войск, а значит, стоял над Бельским и Мстиславским. Это назначение князь сдержанно встретил поклоном.
Это было шестнадцатого мая…
– Молвят, татары к Москве близко, мама!
Сейчас пятнадцатилетний Федя, стоявший перед матерью в горнице, казался ей чрезвычайно взрослым. Высокий, плечистый, он все больше походил на Никиту Романовича, особенно когда глядел так серьезно и строго темными отцовыми глазами.
От скачки его короткий подпоясанный кафтан покрылся пылью, равно как и червленые высокие сапоги. Евдокия Александровна, положив руку на большой живот, вновь почувствовала, как толкнулся в чреве ребенок.
– Федюша, прошу, не покидай двора! Москва переполнена каким попало людом! Кражи и разбои уж на улицах!
– Чего своих бояться, когда чужие скоро придут! – выдавил он с раздражением и стал мерить широкими шагами горницу.
– Упаси Господь! Как же они придут! Сроду Москвы татарва не брала…
– Брала, мама! Когда хан Тохтамыш после Куликова поля пришел и разорил все! Говорят, у крымского хана войска еще больше!
Евдокия Александровна снисходительно относилась к горячему нраву старшего сына, поэтому лишь вновь улыбнулась.
– Уходить надобно, мама! – решительно проговорил Федя.
– Вот приедет отец и…
– Не приедет! – Федя возвышался над матерью, лежавшей на перине в подушках. – Он и не ведает на Витебщине, что за беда здесь приключилась! Он меня оставил старшим в доме, поэтому я приказываю, дабы все собирали добро, запрягали телеги и уходили в леса!
Улыбка сошла с уст Евдокии, и она впервые с полной серьезностью вняла опасениям сына.
– Помилуй, мой свет, как же я, брюхатая, по лесам…
– О том не беспокойся, мы тебе возок помягче набьем подушками и коврами, дабы поменьше трясло на ухабах. К тебе посадим самых младших и сестер…
Большой была семья Никиты Романовича! Евдокия Александровна уже родила боярину девять детей, на подходе был десятый. Дети, благо, рождались здоровыми. Кроме одной девочки Ульяны, умершей в младенчестве шесть лет назад от врожденной хвори. Конечно, такую ораву детей нужно было уводить дальше от напасти, и как можно скорее! Долго себя еще Евдокия корила за нерасторопность. Пока загружали телеги сундуками с добром, вспомнила казненного отца – Александра Горбатого-Шуйского, всплакнула, подумав, что, если бы батюшка был жив, уж не сунулась бы татарва сюда!
Как и простолюдины, покидали терем с поклоном и молитвой. Старые слуги остались, сказали, будут двор стеречь.
– Надобно к тете Анне заехать, детей дяди Данилы с собою забрать! – подъехав верхом к возку Евдокии, прокричал Федя. Тут-то она взмолилась, заплакала, запричитала, дабы он, опора и свет ее, не покидал матери. Стиснув зубы, он покорился.
В Москву через одни ворота въезжали беженцы из окрестных деревень, через другие выезжали те немногие, кто сомневался, что город выстоит.
Под Серпуховом отборная татарская конница появилась рано утром и стремительной атакой опрокинула еще спящий лагерь опричного войска.
– Татары, братцы! По коням! Гойда!
Но было поздно. Лохматые кони с пригнувшимися к лошадиным шеям всадниками неслись мимо. Уже рубились. Свистели стрелы. Крики, визг, ржание лошадей. Федька Захарьин едва понял, что произошло, протирая глаза. Когда почуял запах дыма да услышал весь этот полный ужасов общий гул над лагерем, начал осознавать происходящее. Увидел, как в отчаянии конный опричник, схватив копье, на полном скаку столкнулся с конем скачущего навстречу татарина. Кто-то с разрубленной головой еще корчится в земле, кто-то уже бьется в отчаянии с врагом, но теснят, теснят!
Это был полный разгром. Опричники даже не успели занять оборону, как были сметены стремительной татарской конницей.
– Ваня! – крикнул Федька, но не ведал, что брат его уже убит, пав одним из первых. Не ведал, что Яков Волынский, опричный воевода, уже бросил свое войско, покинув лагерь с несколькими самыми близкими себе людьми. Остальные были обречены на гибель или плен.
– А-а-а-а! – вырвалось из груди Федьки, и он, кружась на одном месте, без оружия и коня, беспомощный, едва успевал увернуться от скачущих вокруг татар. Вот уже тащили на арканах по земле схваченных опричников. Ползком, перебежками, бормоча молитвы и плача, Федька пытался покинуть лагерь, добежать до ближайшего перелеска, там залечь в траву или кусты. И вот уже, когда, казалось, удача на его стороне и погибающий лагерь остался за спиной, услышал крик по-русски:
– Стоять!
Дернулся, будто пораженный стрелой, обернулся. Позади на лохматом коне, одетый в пеструю татарскую одежду, сидел старик – длинные волосы собраны в хвост, короткая седая борода также по-татарски заплетена в косу. Федька застыл, пытался разглядеть в недобром лице старика что-то, что могло бы спасти его. Упал на колени, стал умолять отпустить его:
– Я из знатной семьи! Обещаю! Я скажу, тебя наградят!
Старик с бесстрастным видом подъехал ближе и спросил:
– Чей ты сын?
– Василия Захарьина, государева шурина! – нервно улыбаясь, ответил парень, все еще надеясь, что имя покойного отца дарует ему жизнь. Не сразу и понял, почему потемнели разом глаза старика, почему рука его потянулась к сабле…
Одним махом Мефодий перерубил голову Федьке, едва услышав, что он из семьи убийц Адашевых…
В траве корчилось истекающее кровью тело мальчишки. Двинув желваками, Мефодий убрал саблю в ножны и увел коня туда, где татары учиняли последнюю расправу над защитниками опричного лагеря…
О разгроме войска Волынского быстро узнали в лагере под Серпуховом, где с опричными полками стоял царь. Узнали, что и посад вокруг Тулы едва ли не полностью разграблен и уничтожен. Впрочем, саму Тулу хан осаждать не стал – двинулся дальше, к Москве.
Со дня на день ждали главнокомандующего – Михаила Темрюковича, но его все не было. И когда произошел этот разгром под Серпуховом, Иоанн вышел из себя. Всему виной было предательство тех, кто знается с татарским ханом, и такого царь видел едва ли не в каждом лице.
– Изменою мне землю свою губите, псы! – ревел он с перекошенным от ярости ртом. Но гнев его не помогал делу – опричные полки стояли на месте, ожидая приказа, Москву обороняет лишь передовой полк Воротынского. В войсках недовольно роптали, ибо понимали, что время идет и татары уже наступают на пятки…
– Нужно отходить к Москве! – кричали одни воеводы.
– Значится, другие города и деревни на поругание врагу оставить? – ответствовали другие.
Слово Иоанна было последним – опричные полки от Серпухова также отходят
