руки и перед глазами все плывет, раз было начал заваливаться в седле, но схватился за гриву коня, тряхнул головой – нельзя показывать свою слабость, убьют тут же. Умирать нельзя, не сейчас!
В степи войско встало лагерем. Зачадили многочисленные костры, запахло вареной и жареной бараниной. Лагерь наполнился звуками – где-то пели протяжные старинные песни, звучавшие еще в походах монгольских войск, где-то о камень точили оружие, где-то протяжно заржал и умолк конь. Все эти звуки доносились до уха угрюмого Мефодия, сидевшего поодаль от всего войска. Рядом пасся его стреноженный конь. Один из его надзирателей молча натачивал свой кинжал, сидя в двух шагах от него возле разожженного костра. Другой появился чуть позже, принес кусок дымящегося вареного мяса, насаженного на нож. Этот самый нож он протянул Мефодию:
– Тебе было приказано есть!
Мефодий, подняв на него мутный, полный безразличия взгляд, принял горячий кусок и, едва поднеся ко рту, почуял резкий запах баранины, от которого к горлу сразу подступила тошнота. Но после длительного перехода следовало есть. Пережевывая пресное жесткое мясо, он глядел перед собой и уже не думал ни о чем, мечтал, дабы все поскорее закончилось. Но Мефодий не представлял, что будет потом. Он снова станет пленником и вернется на двор, где до омерзения пахнет выделанной кожей? Может, будет убит или отпущен восвояси? Все это было не важно. Там, за горизонтом, куда уходит эта едва различимая тропа, по которой многие века кочевники ходили на Русь, стоит Москва, и в ней ненавистная ему чернь, требовавшая смерти его любимого Данилушки, там уничтожившая Адашевых поганая знать, там безбожный царь.
В большом шатре Девлет-Гирея проходил военный совет. Собравшаяся под рукой хана знать не доверяет рабу-проводнику, к тому же она, поддаваясь своей алчности, настаивает на том, дабы войско прошло своим обычным путем и после разорения Москвы пошло на Литву – Сигизмунд давно не платил «поминки»[18]. Хан раздражен расколом в своем лагере, но не приходит пока к определенному решению.
– Если ты не докажешь, что твой путь единственно верный, отец отрежет тебе голову, – надменно говорил посланный к Мефодию младший сын его господина.
– Я уверен, сейчас на Оке стоят полки, и единственное место, где можно пройти незамеченным – в районе Кром. Там часто мельчает Ока. Оттуда прямая дорога на север, – угрюмо докладывал Мефодий сыновьям мурзы Ширина, и вскоре об этом уже знал и хан.
Неизвестно, что было бы, ежели бы хан пошел на поводу у своих мурз и не послушал перебежчика – однако здесь он проявил железную волю, и войско его с успехом перешло Оку по мелководью и направилось к северу.
Вступив на территорию Московского царства, приказано не делать длительных перевалов и не разжигать костры – со своей многотысячной ордой хан намеревался пройти незамеченным. Попадавшихся путников убивали на месте. Разведчики схватили пятерых ратников береговой службы, патрулировавших ту местность. Их связали, пытались узнать, где расположены русские войска, но пленники поначалу бесстрашно отпирались, отказывались отвечать. Тогда троим отрезали головы, и двое, испугавшись этой мучительной смерти, выдали, что далее путь на Москву чист, подтвердили слова Мефодия, что были мор и засуха, что царь казнил многих видных военачальников, и войска ослаблены.
Девлет-Гирей услышал слова пленников из уст своих полководцев и, довольный, велел убить доносчиков, после чего войско его продолжило наступление.
Поздно увидели и поняли, что татары обошли все заставы и уверенно движутся к Москве, когда все полки для защиты столицы стеной стоят на Оке. Глава пограничной заставы князь Михаил Иванович Воротынский с полком стоял под Мценском – там он, большой и крепкий, с широкой окладистой бородой, в которой прядями уже выступала седина, насупившись, слушал доклады помощников о татарском вторжении.
– Прямиком к Москве, значит, идут? – сопя, спрашивал он. Из-под густых, сведенных к переносице бровей недобро поблескивали темные глаза.
– Таким путем они еще не приходили, – ответствовал помощник Михаила Ивановича, князь Михаил Васильевич Тюфякин. – Верно, перебежчики провели…
– Вот-вот они выйдут к Туле. Уже оповещены воеводы Мстиславский и Бельский, что стоят с полками на Оке. Трех гонцов отправил к государю в слободу, – говаривал еще один помощник князя, дьяк Ржевский. – Все ждут оттуда приказаний.
«Как медленно все!» – бесился Воротынский и, с грохотом уложив на стол с картой свой кулак, вопрошал:
– Много их?
– Судя по сакме[19], тысяч пятьдесят, не меньше, – почесав острую темную бородку на вытянутом худощавом лице, говорил Тюфякин.
– Ежели не больше, – вторил дьяк.
Воротынский засопел чаще, глаза забегали по карте, и его пудовый кулак вновь с грохотом ударил по столу:
– Тут и полков Мстиславского и Бельского не хватит!
Задумался.
– Надобно, чтобы с Оки полки стягивались к Москве. Может, еще успеем город спасти…
Люд русский уже и не помнил, когда кочевники брали города штурмом – деревни грабить могли, но город! Все были уверены в том, что Москва выстоит. Деревни пустели. Крестились, кланялись дому, грузили добро и детей на телеги, схоранивали то, что хотели сохранить. И устремлялись в города, укрепленные неприступными стенами. Вот и в Москву уже стягиваются многочисленные возы, стоит гул, крики, плач, скрип, грохотание, нескончаемый и тревожный звон колоколов.
Также шли и в слободу.
Из ворот, растолкав по сторонам беженцев, стройными рядами выехали черные верховые опричники под началом Якова Волынского. Они направлялись по первому государеву приказу под Тулу, надеясь там задержать кочевников. Были в том полку отроки Иван и Федор, сыновья покойного Василия Михайловича Захарьина. Их старший брат Протасий оставался в государевом полку и напутствовал братьям, дабы держались рядом да спины прикрывали, на рожон не лезли и опасались меткой татарской стрелы. Гордые, они спешили расстаться с Протасием, дабы доказать ему после, что являются достойными воинами.
Татарский след то терялся, то появлялся вновь, и вскоре стало известно, что хан преодолел последнюю преграду на пути к Москве – реку Угру. Царь был сам не свой. Уже говорят, что хан близко, войска для отражения удара стянуть невозможно, хоть князь Бельский, как мог, вел полки к столице. Царем тут же был созван военный совет. Он явился осунувшийся и бледный, сгорбившийся под невиданным грузом на плечах. В палате уже ждали его опричные воеводы.
– Государь, более трех полков опричных собрать не удалось, – докладывал ему Василий Иванович Темкин-Ростовский, тот самый, что несколько лет назад выдумывал обличения митрополита Филиппа.
– Собирайте всех, кто есть, – говорил Иоанн каким-то упавшим голосом. – И выдвинемся на подмогу Волынскому под Серпухов. Я сам возглавлю поход…
Распределяли полки. Сторожевой полк доверили Василию Петровичу
