Книга Горгулья - Эндрю Дэвидсон

— Нужно проверить, как она. Морфий полезен. «Не для нее!»

Спускаясь по ступеням, я никого не заметил. Позвал, но она не ответила. В пепельнице дымилась недокуренная сигарета. Потом увидел ее за почти законченной фигурой горгульи, распластавшую руки под странными углами. Пальцы все еще сжимали молоток; долото отлетело чуть в сторону.

Я обошел глыбу камня и обнаружил, что скульпторша без сознания, а на лбу глубокий порез. Наверное, ударилась о камень, падая в обморок.

Марианн Энгел продержали в больнице три дня. Рану на голове ей зашили, по трубкам закачивали электролитический раствор от обезвоживания. К счастью, из-за сильного утомления она не могла даже злиться на то, что я поручил ее заботам врагов-врачей. Я лишь один раз отошел от ее постели — съездил домой, чтобы немного поспать. Я пустил Бугацу к себе в кровать, хотя Нэн от этого с ума сошла бы, ведь собачья шерсть может вызвать сильное раздражение на обожженной коже. «Ты даже о себе не можешь позаботиться». Утром я тут же вернулся к ней в больницу. «Как же ты сможешь ухаживать за ней?»

Марианн Энгел выпустили в сочельник. Честно говоря, врачам стоило бы подержать ее подольше, но пациентку выписали по случаю праздника. По возвращении домой ей хотелось есть исключительно марципаны, но я уговорил ее на несколько мандаринок. Я стащил к ней в комнату из башни свой телевизор и видеоплеер, и мы посмотрели «Эта прекрасная жизнь», потому что именно так проводят сочельник нормальные люди. Потом она потребовала, чтобы я остался в ее кровати, чтобы в Рождество проснуться — а я под боком.

Я лежал в постели, прижимаясь плотными слоями своего компрессионного костюма к тонкой обнаженной коже, остро сознавая, что по идее должен наслаждаться близостью. Но не наслаждался; вместо этого я раздумывал, почему ее тело так сильно воздействует на меня. Большую часть своей взрослой жизни я провел в компании обнаженных женщин — на работе днем, в качестве хобби по ночам, — но с Марианн Энгел все казалось иначе. Было иначе.

Чувство неловкости можно было объяснить множеством причин: то ли тело ее влияло на меня сильнее, чем другие женские тела, потому, что я ей не был безразличен; то ли потому, что впервые в жизни, из-за перенесенной пенэктомии, я не мог бы справиться с женским телом простым завоеванием; то ли дело в феромонах… Все эти предположения имеют право на существование, и все до некоторой степени, пожалуй, верны, но тем вечером, в сочельник, лежа подле Марианн Энгел без сна, я много чего передумал. Полагаю, главная причина, по которой тело ее так меня будоражило, заключалась в следующем: она воздействовала на меня не только физически, но тянулась к памяти и духу.

Впервые я увидел ее тело целиком в ожоговой палате — Марианн Энгел тогда разделась и показывала мне татуировки. Я испытал смущение и возбуждение, а когда провел кончиками пальцев по ангельскому оперению, она вздрогнула всем телом и сердце мое тоже дернулось в ответ. В ту пору я не мог понять ни своих чувств, ни их причины, однако за долгие последующие месяцы успел осознать и принять то, что тогда ощутил инстинктивно: что пальцы мои касаются ее тела не впервые, что они, напротив, двигались по знакомым линиям. Я не понимал этого до тех пор, пока не увидел (в тот первый раз, когда Марианн Энгел впервые купала меня в своей крепости), как она потянулась, хотела коснуться меня — как себя самое. Рука ее двигалась так же, как тянулись мои пальцы к ее крылатой спине. Как будто чужая плоть уже была ее собственностью, как будто, наконец, вернулся долгожданный хозяин. Разве это могло оставить меня равнодушным? Это прикосновение кожи к коже, как воспоминание о далеком первом разе?..

И теперь, в сочельник, когда я лежал с ней в одной постели, тело ее действовало на меня по-прежнему.

Я лег с Марианн Энгел рядом, словно здесь и должен был лежать, как будто тело мое соприкасалось с ее телом тысячи раз прежде. И казалось, будто лежу я не с женщиной, а с воспоминанием о женщине, но и это воспоминание превращается в нечто еще более призрачное. Ее тело было слишком человечным в своих губительных порывах, но меня терзала его надвигающаяся призрачность; Марианн Энгел становилась такой тоненькой, как будто готова была раствориться. Я гладил выступающие ребра, водил по торчащим костям таза… Тело ее, плоть и память об этой плоти меня всегда смущали и манили. Тело по-прежнему казалось моим — но вот-вот готовым исчезнуть. Она не просто теряла себя от работы — она как будто работала для того, чтоб утратить себя; как будто не только горгульи были «искусством вспять», но и сама художница существовала «вспять» — так, что все они становились одновременно и больше, и меньше, чем были вначале.

И так ее тело — плоть, память и дух — терзало меня.

Я проснулся после наступившего наконец-то короткого и крепкого сна — раньше ее, принес ей омлет на подносе и, собравшись с духом, вручил подарок на Новый год. Снова письмена — я, похоже, ничему не научился после прошлогодних стихов. Я записал по памяти ее истории о призрачных друзьях — «Влюбленный кузнец», «Леди на утесе», «Мастерица по стеклу» и «Дар Сигурда» — и отдал в переплет. На обложке имелось название: «Сказки о любви, которые рассказывала Марианн Энгел».

— Это замечательный подарок! Не только для меня — еще и для Сигурда! Викингу худший ад — забвение.

Она взяла меня за руку и попросила прощения. Так погрузилась в последнее время в работу, что позабыла о подарке для меня.

— Но, — предложила она, — я могу рассказать тебе, что значили слова сестры Констанции о моем святотатстве в скриптории. Хочешь?