— И, конечно, матушка Кристина тоже. — Аглетрудис не утратила способности колоть по самому больному. — Если бы ты просто исчезла, вряд ли кто-то захотел теперь отказать тебе в помощи. Но из-за твоего поведения в ту ночь бедная сестра Гертруда умерла от разрыва сердца!
Гертруда нипочем бы не стала волноваться обо мне… разве только о том, что из-за моего отсутствия работа над ее Библией пойдет медленнее.
— Разрыв сердца? Не может быть!
— Ни к чему отрицать, сес… ох, прошу прощения, Марианн. Неужели ты забыла, что в ту ночь я видела, как ты вышла из скриптория? А я помню! И помню еще, как наутро бедная сестра Гертруда обнаружила, что все ее труды сгорели! Каждая глава и каждый стих, все — пепел!.. — Аглетрудис сделала театральную паузу. — Как посмела ты поджечь ее Библию?
Этот показушный вздох все объяснил. Она сожгла «Die Gertrud Bibel» в ночь моего побега и обвинила меня. Так я и стала сестрой, что разрушила всю работу Гертруды, дело всей ее жизни! Я оказалась монахиней, что превратила Слово Божье в пепел, и сбежала, и сделалась любовницей убийцы.
У Аглетрудис прямо-таки глаза светились.
— Матушка Кристина приказала вымарать твое имя изо всех летописей, а теперь, когда отец Сандер скончался — ты же знаешь, что он тоже умер? — мы вычеркиваем тебя и из его работ.
Я всегда считала Аглетрудис лишь прислужницей Гертруды, пособницей, но не главной злодейкой. Как же быстро все перевернулось! В одну секунду мне раскрылось все зло, на которое была способна эта женщина. После моего исчезновения она, конечно, восстановила свои позиции наследницы скриптория. Но этого ей было мало.
Нужно было навсегда уничтожить мое имя, и она решилась пожертвовать самой главной мечтой своей наставницы!
…Я не горжусь, что не сдержалась и ударила Аглетрудис в плечо, — первый в моей жизни удар. Целилась я в голову, но, кажется, от злости промахнулась. Второй и третий удары получились лучше, несмотря на мою неуклюжесть, и пришлись ей в челюсть и грудь. Аглетрудис упала на спину — не знаю уж, то ли от силы удара, то ли от удивления. А когда поднялась на ноги, улыбнулась красным месивом зубов, запятнанных кровью.
— Я не унижусь, ударив беременную шлюху! — заявила Аглетрудис. — Но обязательно передам от тебя привет матушке Кристине.
Оставаться смысла не было — теперь в монастырь нас бы не пустили, а на пятки уже наступали преследователи. Я заставила себя вновь влезть на лошадь и сердито поскакала прочь, а ты меня не сдерживал, и лишь потом, когда злость моя немного улеглась, поинтересовался, куда мы теперь. Я не знала. Ты предложил поехать к дому отца Сандера. Я ответила, что он умер. Ты спросил, жив ли брат Хайнрих. Я не знала. Тогда ты объявил, что выбора у нас нет, и мы поедем к их дому.
Брат Хайнрих поразился, увидев нас на пороге (ведь прошло столько лет!), однако не колебался ни секунды — сразу распахнул дверь как можно шире, и я ему этого никогда не забуду… Ты понес Брандейса к узкой кровати, на которой спал и сам, когда выздоравливал.
Брат Хайнрих сдал, точно жизнь выпустила из его легких весь воздух. Он уже нетвердо держался на ногах, но энергично поковылял за водой и свежими простынями. Он помог нам уложить Брандейса и изо всех сил держал его, пока ты промывал раны. Когда у Брандейса не осталось сил биться и вырываться, именно брат Хайнрих — не ты и не я — принялся гладить его по голове… очень ласково, хотя до сих пор даже не знал этого человека. Наконец Брандейс провалился в тяжелый сон, а брат Хайнрих сказал, что приготовит поесть.
— У меня так редко бывают гости, позвольте пригласить вас…
Я вызвалась помочь и удивила брата Хайнриха, что научилась готовить. Он похвалил меня за новые умения, а я наконец-то решилась высказать соболезнования по поводу отца Сандера. Брат Хайнрих кивал, шинкуя овощи.
— Он прожил хорошую жизнь и умер во сне… Не нужно печалиться! Поминки были славные, а монахини все говорили, дьяволу эта смерть на радость. Не потому, что врагу досталась еще одна душа, но потому, что Фридрих больше не сможет вредить ему своими молитвами.
Голос его предательски дрогнул. «Фридрих», — сказал он. Не отец Сандер, как Хайнрих всегда называл его. По крайней мере, при мне. Он попытался, но не сумел выдавить улыбку, и я догадалась, отчего он так постарел. Брат Хайнрих ждал своей очереди.
— Ты знаешь, что сестра Гертруда тоже умерла? Сердце ее как будто остановилось, когда… — Голос Хайнриха дрогнул. Конечно, он имел в виду сожжение Библии. — Марианн, когда нашли в то утро обгоревшие остатки, сестра Гертруда поняла, что Библию уже не закончат до ее смерти. Ни для кого не секрет, что вы двое не ладили… но ты знай, я никогда не верил, будто ты сожгла книгу. И Фридрих тоже не верил. Он умер, не усомнившись в твоей невиновности.
В этот миг в животе у меня что-то сжалось, а руки непроизвольно дернулись к ребенку. Я не смела посмотреть в лицо брату Хайнриху и гадала, станет ли он винить меня за грех и за побег из Энгельталя, но он сказал:
— Фридрих бы так радовался вашему ребенку! Он всегда верил в искренность вашей любви.
И тут, прямо посреди этой крошечной кухоньки, события последних недель разом навалились на меня.
Утрата всего, что мы с тобой выстроили в Майнце, обвинение в ужасном преступлении, смерть отца Сандера… Ухмылка Аглетрудис у ворот, Аглетрудис, исполняющей обязанности настоятельницы! Моя беременность, за которую я переживала каждую секунду каждого дня. С того момента, как мы оставили Нюрнберг, я существовала исключительно на силе воли и нервном напряжении, но теперь все силы меня оставили. Я разрыдалась, хотя до сих пор себе такого не позволяла. И рухнула прямо на руки старику.
Как же давно меня не обнимали! Просто обнимали с добрыми словами — вот так, как теперь. Ты был слишком занят, ты боролся за наши жизни, гнал вперед лошадей, планировал дальнейшее и попросту не успевал меня успокаивать. Я тебя не виню, но мне очень не хватало тепла и внимания. Брат Хайнрих погладил меня по голове, совсем как Брандейса, и уступил собственную кровать. Он укрыл меня одеялом и сказал именно то, что требовалось: что все будет хорошо.
Прошло несколько дней. Мы ничего не могли предпринять — только оставаться на месте. Я надеялась: а вдруг мы каким-то образом оторвались от преследователей, — но ты заверил меня, что вряд ли. По твоим словам, один из охотников мертв, а остальные наверняка теперь собираются с силами и пытаются выяснить, что у нас в распоряжении.
Мы усердно промывали рану Брандейса и надеялись, что все заживет, но надежды не оправдались: началось нагноение, раненый метался в ужасном жару. Ты видел такое и раньше, на поле битвы, и знал, что делать. Брат Хайнрих держал Брандейса за плечи, я — за ноги, а ты охотничьим ножом стал резать куски плоти с бедра своего друга. Когда мы закончили, вся наша одежда была в крови, а в ведре лежали кровавые ошметки. При виде страшной раны на бедре Брандейса я ощущала только две вещи: стыд за то, что боялась каким-либо образом заразиться от раны и заразить ребенка, и вину за само это ранение. Если бы только я не замешкалась у окна, Брандейс сумел бы выпрыгнуть еще до топора!
