нюх у нее пристальней волчьего, а нежнее кошачьего. Потянула она носом издали: откуда весенним цветом зимой тянет? что за чудо? И верно определила направление, Йохан.
Могут ли старые меха чудом обратиться в новые? И со мной одним ли такое чудо случилось? Стало мое сердце, истрёпанное исповедями в одних и тех же грехах, новыми мехами. Те меха полнились не новым вином, не эфиром для раздувания огня жизни во всем теле, а самим огнем. В теле тогда был или же вне тела? Некого спросить, не было рядом геронды Феодора.
И кому теперь нужно было то скифское посольство больше – ярлу Рёрику Сивоглазому или мне, нерадивому послушнику Иоанну Феору?
- У тебя есть достойный подарок на сватовство, - продолжал томить во мне дух и пламя бард Иоанн, будто некогда тайно следовал по темным улицам Города за герондой Феодором и мною от Обители до самой пристани (неровен час, так и было!) и слушавший вдогон все наставления геронды. – Он в поясе твоем.
И про подарок ярла – увесистое золотое кольцо – знал прозорливый бард. Никак не могла быть та прозорливость от лукавого в глазу новокрещеного!
- Покажи мне его, - просил бард так же повелительно, как некогда просил у ярла его сокровенный кинжал.
Негнущимися пальцами выковырял кольцо из пояса, как перл из неподдающейся раковины. И с трудом слепил сомнение, ибо ни чем иным не в силах был противостоять сладким пророчествам барда:
- Оно скорее ей браслетом впору придется, если расширить, нежели перстнем.
Бард принялся обнажать арфу. За сим попросил у меня кольцо и подставил левую ладонь.
С трудом разжал коченевшие пальцы, а бард принял ту медлительность за опаску:
- Знаю, знаю, Йохан, твой и наш Бог чародейство не жалует. Так превращение меди и олова в бронзу чародейство или нет?
Мое немое бессилие было ответом.
- В старину иудеи вокруг вражеского города ходили, - продолжил Турвар, - в трубы дудели. От их гула рухнули стены, на коих две повозки разъехаться могли. То чародейство?
- Никак, - обрел силу ответить.
- И то, что увидишь, - не чародейство, а лишь тонкое ремесло, - твердо рёк бард.
Он крепко сжал кольцо в левом кулаке, а пальцами правой стал поочередно перебирать струны. На нас с темных деревьев посыпались иголки, и по снегу во все стороны побежала рябь, как от утреннего ветерка на море.
Голосом, не открывая, однако рта, через ноздри бард стал повторять тоны нездешних звуков. Продолжалось тонкое ремесло недолго.
- Пожалуй, довольно, - удивительно высоким голосом изрек бард и разжал кулак.
О, чудо! На его ладони лежало два кольца. Дарованное ярлом на берегу Тибра расслоилось надвое. Одно внутри – одно отделившееся от внутренней его стороны, а другое - шире, но тоньше – охватывало первое снаружи. То, что меньше, было по размеру на тонкий девичий палец!
- О! Даже с прибытком вышло! – будто изумился и сам бард раздвоению кольца, ибо хотел просто уменьшить, сжать изначальное. – Бери, Йохан. Не страшись. Видит твой и наш Бог: всякое чародейство истекает из корысти, корысть и есть воплощенная темным духом. А у меня здесь какая корысть? Я же тебе деву легко уступаю, без противоборства.
Еще в сопротивление судьбе невольно задал барду вопрос с начинкой сомнения:
- Ты ничего не прибавил от себя, Иоанн? Скажи честно. Неужто так много успела она рассказать там, на дереве.
- Девичий щебет тороплив, издалека слышен, - ответил бард. – Она еще с того берега начала, когда ярл запер телом брод. Он удивился, как и я, как и ты. А раз удивился – значит, поверил.
Много позже, уже в Ладголе когда я ожил всерьез, вник в глубокие корни того ожидавшегося посольства.
У здешних лесных скифов, что ставят по рекам свои древесные города, ни королей, ни ярлов нет: все дела решают на площадях богатством и криком. Есть роды, разбогатевшие сыновьями, мехами, янтарем, который так арабы любят, серебром и торговлей. Вот таковые, не желая мериться между собою ни богатством, ни силой меча – что уже куда как мудро! – собирают всех жителей на площадях и, кто как, убеждают, какой принять закон или же какое решение по уже остывшему после ковки закону. Правит голос, а зычные голоса можно с умом подкупить. Кто кого перекричит – того и закон. Выходит прямо афинская демократия, лишь без эллинского витийства и хитроумного пересчета утихших голосов, ибо утробная хоровая сила глоток сразу слышна и явлена без пересчета. Иными словами, правит она же, сила, но без единоличного самодурства, раз уж помазанников тут никаких нет. Живут, плодятся, творят из древа и железа предметы не только нужные, но и в обилии ненужные, развлечения ради – значит, хоть и варварский, но развитой народ.
Да и в иных знаниях лесные скифы не дикие вовсе – разные языки знают сызмальства, поскольку сидят здесь на торговом средоточии севера. С юга до их мехов и приходят эллины, а больше арабы, с севера и запада – норманны, коих они зовут «нурманами». Те привозят янтарь, а ниже не идут пока, войска их женщины нарожали еще маловато, чтобы идти посуху далеко. Знают скифы верные цены и денариям, и дирхемам, многое знают и про мир до самого Понта.
И вот в минувшие полвека выросли здесь, в Ладголе, раскинули широко свои кровные ветви два рода. Разделили дела мудро, не бились за доли в торговле и ремеслах. Но десяток лет назад отселился в Ладгол из другого скифского города, так и именуемого Новым Городом, некий младший отпрыск тамошнего небедного рода, отселился со своей частью наследства: В Новом Городе показалось ему тесно. По меркам Ладгола та часть наследства выходила большим богатством. И взялся за дело тот выходец-отщепенец умело и ретиво. Коротко говоря, в его сосуде стало быстро прибавляться, а в двух других, старых, пошло на убыль, ближе ко дну, ибо всякий город – один большой сосуд.
Стали договариваться заново о разделах, утвержденных прошлыми договорами. Однако пришелец оказался хватким и умнее коренных, мог против двух старых и крепких уроженцев устоять и еще кивал за спину, на Новый Город и тамошнюю свою жилистую родню.
Нестроение стало зреть, как гниль под твердой корой тыквы: со стороны не заметно, пока от нажима не провалится с утробным охом вся плоть. Пришло дурное время, когда новая поросль тех, других и третьих, принялась по лесам шалить всерьёз:
