— Что до самой Бэби, — продолжал мистер Миглз,— то внезапная потеря сестры, бывшей ее живым портретом и подружкою всех ееигр, а с другой стороны, преждевременное приобщение к великому таинству,которое всех нас ожидает, но которое не так уж часто поражает нежное детскоевоображение, — все это не могло, разумеется, пройти для нее бесследно. К томуже мы с ее матерью поженились, будучи уже в годах, и сколько бы мы ни старалисьприноровиться к возрасту Бэби, ей всегда приходилось вести при нас чересчур,так сказать, взрослое существование. Случалось ей прихворнуть, и врачи не разговорили нам, что для нее весьма полезна как можно более частая переменаклимата и воздуха, особенно в нынешнюю пору ее жизни — а также советовализаботиться о том, чтобы она не скучала. Вот мы и колесим по всему свету, благоя уже теперь не должен с утра до вечера стоять за конторкой в банке (хотямолодые мои годы прошли в бедности, иначе, смею вас уверить, я женился бы намиссис Миглз гораздо раньше). По этой причине вы имели возможность встретитьнас в Египте, где мы исправно обозревали пирамиды, сфинксов, пустыню и все, чтоеще полагается; и по этой же причине Тэттикорэм суждено со временем превзойтипо части путешествий самого капитана Кука.[9]
— Я вам от души признателен за доверие,которое вы мне оказали своим рассказом, — сказал его слушатель.
— Не стоит благодарности, — возразил мистерМиглз, — мне это и самому было приятно. А теперь, мистер Кленнэм, позвольте всвою очередь задать вам вопрос: решили вы, наконец, куда направитесь отсюда?
— Правду сказать, нет. Такому перекати-поле,как я, все равно куда ни понесет его ветер.
— Не взыщите за непрошеное вмешательство, нопочему бы вам не поехать прямо в Лондон, — сказал мистер Миглз тономдоверенного советчика.
— Возможно, так оно и случится.
— Вы говорите, словно это не зависит от вашейволи.
— А у меня нет воли — точней сказать, — онслегка покраснел, — нет того, что могло бы сейчас определять мои поступки. Я сдетства привык чувствовать над собою деспотическую власть; получил воспитание,которое не сделало меня гибким, а попросту сломило; потом меня заковали в цепидолга, который был навязан мне извне и который навсегда остался мне чуждым; вдвадцать лет, прежде чем я получил право располагать собой, меня услали надругой конец света и держали там в изгнании вплоть до кончины моего отца, чтопроизошло год тому назад; всю жизнь я тянул лямку, которая мне была ненавистна— так чего же от меня ждать теперь, когда молодость уже осталась позади? Воля,надежда, цель… Все эти огни погасли для меня раньше, нежели я научилсяпроизносить их названия.
— Так зажгите их снова, — сказал мистер Миглз.
— А! Легко сказать! Мои родители, мистерМиглз, были очень суровые люди. Отец и мать, чьим единственным сыном я был,привыкли все взвешивать, измерять и оценивать на деньги; и то, что нельзя быловзвесить, измерить и оценить, для них попросту не существовало. Таких людейпринято именовать благочестивыми, но мрачная религия, ими исповедуемая,сводится, в сущности, к угрюмой сделке с небом: они приносят в жертву вкусы исклонности, которыми никогда не обладали, и рассчитывают получить взаменгарантию сохранности своих земных благ. Строгие лица, железные правила,наказания в этом мире и угроза возмездия в будущем, ничего светлого, радостноговокруг и щемящая пустота внутри — вот мое детство, если можно злоупотребитьэтим словом для обозначения столь унылого начала жизни.
— Неужто в самом деле? — отозвался мистерМиглз, чье воображение весьма тягостно поразила развернутая перед ним картина.— Начало неутешительное, что и говорить. Но полно об этом. Будьте человекомпрактическим, мистер Кленнэм, и постарайтесь воспользоваться всем тем хорошим,что еще у вас впереди.
— Если бы те, кого принято именовать людьмипрактическими, соответствовали вашему представлению о них…
— А они и соответствуют, — сказал мистерМиглз.
— Вы в этом уверены?
— А разве может быть иначе? — возразил мистерМиглз в некотором раздумье. — Люди практические — это люди практические, и мы смиссис Миглз именно таковы.
— В таком случае, — сказал Кленнэм с обычнойсвоей печальной улыбкой, — мое будущее обещает сложиться легче и приятнее, чемя мог бы ожидать. Но кончим этот разговор. Вон и катер подходит.
Катер был битком набит теми самымитреуголками, к которым, в силу национального предубеждения, столь неприязненноотносился мистер Миглз. Обладатели голов, на которых сидели упомянутыетреуголки, сошли на берег и по крутым ступеням поднялись к бараку, где ужетолпились истомившиеся ожиданием пленники. Началось хлопотливое выправлениебумаг, выкликались имена, скрипели перья, стучали печати, шелестели марки,лились чернила, шуршал песок, и в качестве плода всей этой деятельностиявлялось на свет нечто размазанное, шероховатое и неудобочитаемое. В концеконцов положенные формальности были исполнены и путешественников отпустили навсе четыре стороны.
В своем наслаждении вновь обретенной свободойони не обращали внимания на сверкающий зной. Разноцветные шлюпки помчали их поводам гавани, и вскоре они вновь собрались все вместе в большом отеле, гдезакрытые жалюзи преграждали доступ солнцу, а каменные плиты, которыми быливымощены полы, высокие потолочные своды и длинные гулкие коридоры умерялинестерпимую жару. Там в парадной зале накрыт был парадный стол, поражавший глазизобилием и великолепием; и все невзгоды карантина показались вскоростидалекими и ничтожными среди изысканных закусок, прохладных напитков, заморскихфруктов, цветов из Генуи, снега с горных вершин и радужных переливов света взеркалах.
— Я, кажется, уже без всякой злобы вспоминаюэти унылые стены, — заявил мистер Миглз. — Когда уезжаешь, всегда начинаешьотноситься снисходительно к местам, которые ты покинул. Подозреваю, что дажеарестант, освободившись из заключения, перестает ненавидеть тюремную камеру.
