Глава 1
Дорожные спутники
Был осенний вечер, и густая мгла подползала ксамым высоким вершинам Альп.
По берегам Женевского озера и в долинах сшвейцарской стороны Большого Сен-Бернарского перевала[1] шел сбор винограда. Отсрезанных виноградных гроздьев в воздухе разлито было благоухание. Корзины,ведра, бочки винограда стояли в полутемных сенцах деревенских домиков,загромождали крутые и узкие деревенские улицы, с утра до вечера двигались подорогам и тропкам. Везде под ногами валялся раздавленный, растоптанныйвиноград. Ребенок за спиной у крестьянки, тяжело бредущей с поклажей домой,сосал виноград, который мать сунула ему, чтобы не плакал; деревенский дурачок,сидевший, подставив солнцу свой зоб, на ступеньках шале[2] у дороги, жевалвиноград; дыхание коров и коз отдавало запахом виноградных листьев; в каждоммаленьком кабачке ели виноград, пили виноградный сок, толковали о винограде.Как жаль, что ничего от этой роскоши изобилия не остается в терпком, кислом,водянистом вине, которое в конце концов получается из винограда!
Солнце ярко светило весь день, и воздух былпрозрачный и теплый. Сверкали шпили и кровли далеких церквей, обычнонеразличимые на таком расстоянии; а снежные шапки гор видны были так хорошо,что неопытный наблюдатель отказался бы верить в их отдаленность и высоту,сочтя, что до них всего несколько часов пути. Знаменитые горные пики, которыемесяцами были скрыты от глаз обитателей долины, с утра четко и ясно рисовалисьна синеве неба. А теперь, когда внизу уже было темно, они, точно призраки,готовые сгинуть, казалось, отступали назад, по мере того, как гас над ними алыйотсвет заката, и долго еще одиноко белели над туманом и тьмой.
С этих уединенных высот, в том числе и сСен-Бернарского перевала, казалось, будто ночь, идущая снизу, прибывает, точновода. И когда, наконец, мгла подступила к самым стенам монастыря Сен-Бернара,эта каменная твердыня словно превратилась в новый ковчег и поплыла по волнаммрака.
Тьма обогнала посреди склона горы группупутешественников на мулах и раньше их добралась до крутых монастырских стен.Подобно тому как дневная жара, побуждавшая их с такой жадностью пить ледянуюводу горных ручьев, сменилась к вечеру пронизывающим холодом разреженногогорного воздуха, так вместо прелестных ландшафтов, тешивших взгляд в началеподъема, их теперь окружала суровая, безрадостная нагота. Мулы шли вереницей поузкой скалистой тропе, взбираясь с камня на камень, точно это были ступенигигантской разрушенной лестницы. Кругом ни деревца, ни травинки; только кой-гдевыбивался из расщелин камня бурый полузамерзший мох. Почернелые дощечки настолбах, будто костлявые руки скелетов, указывали путь к монастырю, и можнобыло подумать, что это духи путников, некогда занесенных здесь снегом,беспокойно скитаются в местах своей гибели. Пещеры, унизанные ледянымисосульками, и ниши, вырубленные, чтобы служить приютом путешественникам, застигнутымметелью, словно шептали об опасности; клочья тумана кружились и неслись,подгоняемые воющим ветром; и снег, главная угроза гор, заставляющая всегда бытьнастороже, валил не переставая.
Вереница мулов, изнуренных дневным переходом,медленно извиваясь, ползла по крутому склону: переднего вел под уздцы проводникв толстой куртке и широкополой шляпе, с альпенштоком на плече; за ним шагалдругой проводник, и они негромко переговаривались между собой. Путешественникиехали молча. От холода, от усталости, от того, что у них непривычно захватывалодух, как бывает, когда выскочишь из очень холодной воды или когда рыданияподступают к горлу, им было не до разговоров.
Но вот на вершине скалистой лестницы сквозьснежную завесу блеснул огонек. Проводники прикрикнули на мулов, мулы вскинулипонурые головы, у путешественников развязались языки, поднялся сразу шум,топот, треньканье колокольчиков, гомон голосов, и кавалькада прибыла кмонастырским воротам.
Незадолго до того сюда пришел караваикрестьянских вьючных мулов, и под их копытами снег у ворот превратился в жидкоемесиво грязи. Седла и уздечки, вьюки и сбруя с колокольчиками, мулы и люди,фураж и продовольствие, фонари, факелы, мешки, бочки, круги сыру, кадки с медоми маслом, связки соломы и тюки самой разнообразной величины и формы — все это вбеспорядке теснилось среди снежного болота и на ступенях лестницы. Здесь, воблаках, все виделось точно сквозь облачный туман и все растворялось в этомтумане. Облаком становилось дыхание мулов, облако заволакивало огни, облакомешало видеть говорившего соседа, хотя голос его, как и все прочие звуки,слышался на редкость отчетливо и ясно. Порой где-то в облачном тумане мул,привязанный наспех к кольцу в стене, кусал или лягал другого, и тотчас жеподнималась суматоха: ныряли в облако человеческие фигуры, крики людейперемешивались с криками животных, и с двух шагов нельзя было разглядеть, что,собственно, случилось. А из монастырской конюшни, расположенной в первом этаже,у входа в которую все это происходило, тоже лез туман, подбавляя густоты воблачную завесу, и казалось, что там, за каменными стенами, ничего, крометумана, и нет, и когда весь он оттуда выйдет, стены рухнут и снег будет падатьна оголенную вершину.
В нескольких шагах от площадки, на которойшумели и суетились живые путешественники, в домике за решеткой, окутанном темиже облаками, осыпаемом тем же снегом, безмолвно стояли мертвые путешественники,найденные в горах. Мать, застигнутая бураном много зим назад, до сих порприжимала к груди свое дитя; мужчина, который замерз когда-то, зажав рукой ротот голода или от страха, до сих пор так и держал эту руку у своих окоченевшихгуб. Жуткое общество, по воле рока собравшееся здесь! Думала ли когда-нибудьэта мать, какая страшная участь ее ожидает: «В кругу сотоварищей, которых яникогда не видела и никогда не увижу, неразлучная со своим ребенком, я будувечно стоять на Большом Сен-Бернаре, и поколение за поколением будут дивитьсяна нас, не зная, ни кто мы, ни как мы жили до того дня, что стал нашимпоследним днем».
