Младенец Иисус находится в правом углу возлеокна. Фигурка не освещена, но я все же вижу его золоченую корону и земной шар,который Иисус держит в ручках. И я знаю, что его рука поднята в благословляющемжесте и что зовется он Пражский Младенец Иисус,[4] у него чуднаярозовая распашонка и прелестные пухлые румяные щечки.
Но сомнения меня все-таки не покидают. Слишкомуж скромны наши букеты – кто станет заботиться о таких цветах, оставленных уалтаря в сумерках?
Часовня постепенно наполняется тенями, я ихчувствую. Да и мама начинает слегка нервничать, крепче сжимает ручки двухмаленьких девочек – Розалинды и Трианы – и говорит, что пора идти.
Мы еще раз преклоняем колени и уходим. Надетыена нас туфельки с ремешками громко цокают по темному линолеуму. Святая вода вкупели теплая.
Ночь еще не успела окончательно завладетьмиром, но света теперь слишком мало и ряды между скамьями тонут во тьме.
Меня волнуют цветы.
Что ж, сейчас меня волнуют другие вещи.
Я лелею только воспоминания, что мы там были,потому что если я могу видеть эту картину, вновь ее ощущать и слышать скрипку,поющую эту песню, значит, я снова там и, как я уже сказала, мама, мы вместе.
Все остальное меня не волнует. Осталась быжива моя девочка, если бы я сделала все возможное и невозможное и отвезла ее вту далекую клинику? Остался бы жив мой отец, если бы ему вовремя даликислородную маску? Боялась ли моя мать, когда говорила двоюродным сестрам,ухаживавшим за ней, что умирает? Хотела ли она, чтобы рядом оказался кто-то изнас?
Великий Боже! Хватит!
Ни ради живых, ни ради мертвых, ни ради цветовиз полувековой давности прошлого я не стану вновь взваливать на себя теобвинения!
Святые в полутемной часовне не отвечают.Только в торжественной тени поблескивает икона Вечной помощи Божьей Матери.Здесь правит Младенец Иисус в своей драгоценной короне, и глаза его сияют.
Но вы, мои мертвые, моя плоть, мои сокровища,те, кого я безоговорочно и без оглядки любила, все вы сейчас со мной в могиле –без глаз, без плоти. Вы рядом, чтобы согреть меня.
Все расставания были иллюзией. Всепревосходно.
– Музыка прекратилась.
– Слава Богу.
– Вы в самом деле так считаете? –Это был тихий низкий голос Розалинды, моей прямодушной сестры. – Пареньиграл потрясающе. Это была не просто музыка.
– Он очень хорош, отдаю емудолжное, – подтвердил Гленн, ее муж и мой любимый зять.
– Он уже был здесь, когда япришла, – заговорила мисс Харди. – Скажу больше, если бы не его играна скрипке, я бы ни за что Триану не нашла. Видите его отсюда?
Голос моей сестры Катринки:
– Думаю, ей следует сейчас поехать вбольницу и пройти полное обследование. Мы должны быть абсолютно уверены, чтоона не заразилась…
– Цыц, я не позволю так говорить!Спасибо, незнакомец.
– Триана, это мисс Харди! Дорогая, можетена меня взглянуть? Простите, милая, что спорю с вашими сестрами. Простите. Яхочу, чтобы вы сейчас выпили вот это. Всего лишь чашка шоколада. Помните, выкак-то зашли днем, и мы пили шоколад, и вы сказали, что он вам очень нравится.Я налила побольше сливок и хочу, чтобы вы приняли вот это…
Я подняла взгляд. Гостиная казаласьудивительно свежей и красивой в утреннем свете. На круглом столе сиял фарфор. Явсегда любила круглые столы. Музыкальные диски, обертки от печенья, пустыебанки – все убрано. Белые гипсовые цветы на потолке сплелись в идеальном венке– хлам в комнате больше не портил общую картину.
Я поднялась, подошла к окну и отдернулатяжелую желтоватую портьеру. Снаружи был весь мир, до самого неба, а напросохшем крыльце прямо передо мной лежали листья.
Началась утренняя гонка в город. Загрохоталигрузовики. Я увидела, как листья на дубе затрепетали от гула множества колес. Япочувствовала, как задрожал дом. Но он так дрожал уже сто лет, даже больше, иеще долго не рухнет. Теперь люди это знали. Теперь они перестали сносить великолепныедома с белыми колоннами. Они больше не изрыгали ложь, что, мол, эти доманевозможно содержать или отапливать. Они боролись за их сохранение.
Кто-то потряс меня за плечо. Катринка.Обезумевший взгляд, узкое лицо, искаженное злобой. Злоба – ее извечный спутник,она постоянно клокочет внутри ее в ожидании момента, когда можно будетвырваться на волю. И теперь как раз такая возможность представилась. Катринкаедва шевелит языком – настолько ее переполняет ярость.
– Я хочу, чтобы ты прошла наверх.
– Для чего? – холоднопоинтересовалась я, а сама подумала: я уже много лет тебя не боюсь. Наверное, стех пор, как ушла Фей – самая младшая из нас. Мы все ее любили.
– Я хочу, чтобы ты еще раз как следуетвымылась, а затем отправилась в больницу.
– Дура, – сказала я. – И всегдаею была. Никуда я не поеду.
Я посмотрела на мисс Харди.
В какой-то момент этой длинной сумбурной ночиона успела сбегать домой и переодеться в одно из своих красивых элегантныхплатьев и заново причесаться. От ее улыбки веяло покоем.
– Его увезли? – спросила я миссХарди.
– Его книга… Книга о святом Себастьяне… Яубрала все материалы, кроме последних страниц. Они лежали на столике возлекровати. Они…
Тут заговорил мой милый зять Гленн:
– Я отнес их вниз; с ними все впорядке, как и с остальной рукописью.
Все правильно. В свое время я показала Гленну,где хранится работа Карла, – так, на всякий случай… вдруг кому-тозахочется все в комнате сжечь.
За моей спиной продолжалась ругань. Я слышала,как Розалинда пыталась прервать длинные обличительные речи вечно встревоженнойКатринки, которые та произносила сквозь стиснутые зубы. Когда-нибудь Катринкасломает себе зубы в середине тирады.
– Она сумасшедшая! – заявилаКатринка. – И скорее всего, у нее тоже вирус!
– Прекрати сейчас же, Тринк, прошу,просто умоляю.
Розалинда давно уже не знает, что такое бытьнедоброй. Если у нее и имелись какие-то предпосылки к зловредности в детстве,то они были тогда же вырваны с корнем.
Я обернулась и посмотрела на Розалинду. Онасидела у стола словно копна – большая и сонная. Слегка шевельнув рукой и выгнувтемные брови, сестра прогудела своим низким голосом:
