– Тело кремируют. Последовал вздох, и онапродолжила:
– Таков закон. Не волнуйся. Я устроилатак, что комнату не разрушат и увезут по досочке.
Она коротко самодовольно хохотнула, что былосейчас уместно.
– Дай Катринке волю, она бы снесла веськвартал.
Розалинда заколыхалась от смеха.
Катринка подняла крик.
Я улыбнулась Розалинде. Наверное, онабеспокоится о деньгах. Карл при жизни был очень щедр. Наверняка сейчас вседумают о деньгах. О пособиях Карла, которые он с такой легкостью раздавал.
Обсуждение организации похорон тоже необойдется без ругани. Так всегда бывает, о ком бы ни шла речь. Кремация. Я дажедумать об этом не могла! В моей могиле, среди тех, кого я люблю, нет местанеопознанному праху.
Розалинда, разумеется, никогда не скажет, нонаверняка она думала о деньгах. Ведь именно Карл давал средства на жизньРозалинде и ее мужу Гленну, чтобы они не лишились своей маленькой старомоднойкнижной лавки (они торговали книгами и пластинками, почти ничего не выручая),которая никогда не приносила дохода, насколько я знаю. Неужели она опасалась,что поступления прекратятся? Мне хотелось разуверить ее.
Мисс Харди заговорила на повышенных тонах.
Катринка хлопнула дверью.
Только двое из всех, кого я знаю, умеют такхлопать дверью, когда разозлятся. Второй человек сейчас далеко. Он давно ушелиз моей жизни, но я вспоминаю его с теплотой (у меня есть на то основания),отбрасывая в сторону подобные мелочи.
Розалинда, наша старшая, самая рослая, теперьочень располневшая, с седой головой, как всегда красиво уложенной – у неепрелестные густые волосы, – спокойно сидела за столом и то пожималаплечами, то ухмылялась.
– Тебе совсем не обязательно мчаться вбольницу, – наконец произнесла она. – Сама знаешь. – В своевремя Розалинда очень долго прослужила медсестрой, таскала кислородные баллоны,смывала кровь. – Никакой спешки, – авторитетно заверила она.
– Я знаю места получше, – сказала (абыть может, только подумала?) я.
Стоило только закрыть глаза, как комнатауплывала, и вместо нее появлялась могила и возникал один и тот же болезненныйвопрос: «Где тот сон и где реальность?»
Я прижалась лбом к оконному стеклу. Оно былохолодное. А музыка… Музыка моего бродячего скрипача…
Я обратилась к нему: «Ты ведь здесь? Ну же, язнаю, что ты не исчез. Неужели подумал, будто я не слушаю?..»
И снова зазвучала скрипка. Цветистые и тихие,надломленные и в то же время полные наивной торжественности звуки.
А за моей спиной тихо, чуть-чуть отставая отмелодии, начала подпевать Розалинда… Она напевала, и ее голос сливался сдалеким голосом скрипки.
– Ты теперь его слышишь? – спросилая.
– Ага, – сказала она, привычно пожавплечами. – У тебя там завелся друг? Ну прямо соловей какой-то. И солнцеего не прогнало. Конечно слышу.
С моих волос на пол капала вода. В коридоревсхлипывала Катринка, и я не могла разобрать другие два голоса – только знала,что они не женские.
– Все это просто невыносимо, простоневыносимо! – говорила Катринка. – Она сумасшедшая. Разве вы невидите? Невыносимо. Невыносимо! Невыносимо!!!
Тропинка раздвоилась. Я знала, где находитсямогила и на какой глубине, но не могла до нее дойти. Почему?
Его медленная мелодия звучала где-то далеко исловно слилась с самим утром, как будто мы покидали кладбище вместе.Оглянувшись, в тревожной яркой вспышке я увидела наши маленькие букетики набелом мраморном ограждении алтаря.
– Пошли, Триана! – Мама казаласьтакой красивой: большие глаза, волосы, убранные под берет… Тон ее голоса былспокойным, терпеливым. – Пошли, Триана!
Ты умрешь, уехав от нас, мама. Красивая, безединого седого волоса на голове. В последний раз, когда мы виделись, мне нехватило благоразумия даже поцеловать тебя на прощание. Я только обрадовалась,что ты уезжаешь, потому что устала видеть тебя вечно пьяной и больной, усталаот забот о Катринке и Фей.
Мама, ты умрешь ужасной смертью – пьянаяженщина, проглотившая собственный язык. А я дам жизнь маленькой девочке, оченьпохожей на тебя, с такими же большими круглыми глазами, прелестными висками илобиком, и она умрет, мама, умрет, не прожив и шести лет. Умрет в окруженииаппаратов, за те несколько минут, жалких несколько минут, мама, когда япопытаюсь хоть ненадолго уснуть. Ловила сон, а поймала ее смерть. Отойди отменя, сатана.[5] О, какая мука! Мы с Розалиндой бежим вперед;мама медленно идет по плитам позади: улыбающаяся женщина, которая больше небоится темноты. Давно это было. Война еще не закончилась. Машины, медленноскользящие по Притания-стрит, похожи на горбатых жуков или сверчков.
– Я сказала, прекрати!
Я разговаривала сама с собой. Подняла руки ипотрогала мокрую голову. Как ужасно находиться в этой комнате, срединестерпимого шума, когда у тебя с волос капает вода. Как изменился голос миссХарди. Она начала верховодить.
А на улице солнце освещало крылечки и машины,тянущиеся сплошным потоком, и старые деревянные облезлые трамваи, со звономпроезжавшие мимо меня, напоминая о драме, постигшей фуникулер в Сан-Франциско.
– Как она может так с намипоступать? – всхлипывала Катринка уже за дверью. За той самой дверью,которой она хлопнула. Теперь она голосила в коридоре.
Зазвенел звонок. Я была в дальней половинедома, поэтому даже краем глаза не могла разглядеть, кто поднялся на крыльцо.
Мне были видны только белые азалии вдользабора до самого угла, где ограда делает поворот. Какая прелесть, какаянесказанная прелесть! Все это оплачивал Карл: и садовников, и мульчу, иплотников, и молотки, и гвозди, и белую краску для колонн. И вот, пожалуйста,коринфские капители восстановлены, листья аканфа поднимаются высоко вверх идержат крышу, а потолок на крыльце выкрашен светло-голубой краской, чтобы осырешили, будто это небо, и не устраивали там гнезда.
– Идемте, милая, – прозвучал мужскойголос. Я знала этого мужчину, хотя и не очень хорошо. Однако я ему доверяла, нокак раз сейчас не могла припомнить, как его зовут, – возможно, мне мешалисделать это все еще доносившиеся издалека крики Катринки.
– Триана, милая.
