съ Сусликовымъ, разспросилъ его обстоятельно обо всемъ; но, конечно, самъ говорилъ больше, чѣмъ слушалъ.
Телепневу почему-то хотѣлось узнать фамилію бѣлобрысаго резонера, и, поднимаясь со скамейки, онъ спросилъ:
— Позвольте узнать, какъ ваша фамилія?
— Двужилинъ, отвѣчалъ резонеръ. Такая ужъ, батюшка, фамилія. Есть лошади двужильные, а есть и люди. Я вотъ изъ двужильной породы.
— А откуда вы родомъ? спросилъ скромно Абласовъ.
— Я изъ Вологодскихъ краевъ, а вотъ это все мои земляки. Вы куда жъ собираетесь, господа? А вы бы съ нами, мы бы васъ по разнымъ хорошимъ мѣстамъ повели.
— Намъ пора, отвѣтилъ Телепневъ, предчувствуя, что несовсѣмъ ловко будетъ связаться съ этой компаніей; но Горшковъ объявилъ, громогласно, что они врутъ, и что дома дѣйствительно дѣлать нечего.
И вся компанія встала на ноги и отправилась гулять. Нашимъ юношамъ показали еще нѣсколько улицъ; но становилось ужъ темно и Телепневъ съ Абласовымъ опять заявили желаніе вернуться домой. Ихъ проводили до гостинницы. Надо было пригласить новыхъ знакомыхъ зайти. У Абласо-ва явилось смутное предчувствіе, что они попросятъ водки; но они не попросили, и ушли бы чинно, если бы дѣло опять не испортилъ Горшковъ, предложивъ имъ выпить чаю. Эту просьбу повторилъ и Телепневъ. Компанія согласилась; но, конечно, не ограничилась чаемъ. Черезъ полчаса, на столѣ была уже водка и закуска, а черезъ часъ все уже было сизо, за исключеніемъ троихъ хозяевъ номера; какъ ни приставалъ къ нимъ въ особенности Двужилинъ, но ни одинъ изъ нихъ пить не соглашался.
— Ты, душа моя, сипѣлъ Двужилинъ, покачиваясь и обнимая Телепнева. Ты, душа моя, — скотина! Ты — барченокъ, аристократишко! Только ты, я вижу, не совсѣмъ зазнался, чванства нѣтъ!… Смотри ты у меня! коли ты на затылкѣ себѣ проборъ проберешь, я тебѣ такого фе®еру задамъ!…
Поцѣлуемся, душа! Ты не смотри на меня, что я пьянъ. Я многимъ наукамъ обучался. До всего доходилъ. Годъ цѣлый потерялъ на одну эту распроклятую философію. Вотъ дай-ка я еще выпью… И такая, братецъ ты мой, это собачья комедія!… Видишь, Греки начали спервоначала. Греки… Анаксагоръ, дуракъ былъ… видишь ли, одинъ совретъ, а другой поправитъ. И разные были Греки, кто во что гораздъ. Сократъ тоже, толкая башка была!… Умъ, говоритъ, всему начало; ну, умъ такъ умь. А Платонъ говоритъ: врешь!… Ну, а послѣ нихъ — стопъ машина; тутъ ужъ. братъ, нѣмцы, такая, душа моя, тухлятина!… Одинъ только молодецъ. Ничего, говоритъ, нѣтъ; никакихъ, значитъ, ни людей, ни звѣрей не существуетъ, а все, говоритъ, это одна фантасмагорія Туманныя, говоритъ, картины передъ нами, а настоящаго ничего нѣтъ. Я какъ, братъ, это раскусилъ, говорю: стопъ-машина, — дальше не пойду! Нѣтъ, ты разсуди, душа моя, каковъ нѣмецъ-то, — туманныя говоритъ картины! Я въ эту вѣру и записался. И сталъ я пить, душа моя, ты думаешь, по безобразію, — нѣтъ, а потому, что туманнѣе все кажется, никакой субстанціи не признаю, прозываюсь я нигилистъ-рыбка. Понимаешь ты всю суть-то? Какъ рыба водку пью, а субстанціи не признаю!
Телепневъ слушалъ и становилось ему не много стыдно, но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ боялся какъ-нибудь раздражить своего гостя, а потому молчалъ.
Съ Горшковымъ лобызался Сусликовъ, нарѣзавшійся сильнѣе Двужилина.
— Ты щенокъ! кричалъ онъ Горшкову; но у тебя глазъ-математическій. Ты, братецъ, не можешь еще разумѣть, какая есть разница между простымъ человѣкомъ и математикомъ. Да это все вздоръ: первое дѣло, чтобъ человѣкъ пьяница былъ. Коли у тебя три копѣйки — двѣ съ половиною пропей, денежку проѣшь. И доколь ты не будешь выпивать полуштофа, — ты пакость, а не студентъ! Вотъ я бы тебя теперь свелъ въ такое мѣсто, что люли-малина! а не сведу, потому что ты щенокъ. И что ты мнѣ толкуешь объ музыкѣ? Плевать мнѣ на твою музыку! Когда человѣкъ требуетъ музыки, тогда онъ пьянъ, а трезвому зачѣмъ музыка?
И Горшковъ, при всемъ своемъ добродушіи, поморщивал-ся и все порывался перебить своего пьянаго собѣседника.
Камералистъ Коридорскій сидѣлъ одинъ, обнявшись съ графинчикомъ. Онъ всей своей фигурой убѣждалъ, что не только къ точному знанью наукъ камеральныхъ, но и ни къ какому знанью охоты имѣть не могъ.
Въ углу слышался гробовой голосъ студента Вомбова, въ бесѣдѣ съ Абласовымъ.
— Ты поступай къ намъ въ казенные, гудѣлъ онъ, ероша себѣ волосы. У насъ все сволочь, зато пьютъ здорово. Сибиряки такъ тянутъ, что образа человѣческаго лишаются. А ужъ эконома, подлеца, мы, какъ только всѣ соберутся съ вакаціи, — шкуру съ него сдеремъ! И чухонскую свинью въ ермолкѣ, тоже разразимъ. Онъ къ намъ и морды своей показать не смѣетъ. А ты въ нашу занимательную просись. Только ужъ тогда разрѣшеніе вина и елея; а теперь, по глупости твоей, прощается.
И все, въ такомъ же миломъ родѣ текли бурныя рѣчи питомцевъ просвѣщенія. Кончилось, разумѣется, тѣмъ, что ихъ нужно было почти вынести; и когда наши гимназисты остались втроемъ, имъ какъ-то не захотѣлось обмѣниваться впе чатлѣніями.
Яковъ съ недоумѣніемъ посматривалъ на господъ и, вѣроятно, думалъ: „что это за кабакъ устроили? и какого это званія люди?“
Телепневъ даже поскорѣй отослалъ его спать и раздѣлся самъ, хотя, какъ намъ извѣстно, онъ ни одной рюмкой не участвовалъ въ попойкѣ.
— Народецъ же! крикнулъ, однако, Горшковъ, укутываясь въ одѣяло. Абласовъ и Телепневъ прошли молчаніемъ этотъ возгласъ.
VII.
Дна черезъ два открылись лекціи. Съ квартирой Телепневъ распорядился такъ, какъ они предполагали; только Горшковъ взялъ себѣ отдѣльный нумеръ черезъ корридоръ отъ Телепнева. Въ тотъ день, когда открылись лекціи, нашимъ пріятелямъ объявлено было, что они приняты, а инспекторъ разрѣшилъ Абласову и Телепневу „ношеніе форменной одежды.“
Въ корридорѣ* гдѣ были аудиторіи, съ десяти часовъ набралось уже много народу. Телепневъ сѣлъ на окно подлѣ часовъ и оглядывалъ входящихъ. Общій видъ студентовъ уже былъ ему знакомъ. Но въ аудиторіяхъ они смотрѣли почище; да и вообще видно было, что тутъ собирались болѣе аристократическіе факультеты: юридическій и камеральный; было не мало длинныхъ сюртуковъ и узкихъ брюкъ, пестрѣли гимназическіе мундиры съ золотыми и серебренными галунами, долгополые сюртуки поступающихъ изъ симинари-стовъ, разнокалиберныя визитки, пальто, даже фраки, все это смѣшивалось и гудѣло по корридору. Двѣ вещи бросались въ глаза Телепневу. Во-первыхъ, на безчисленномъ множествѣ новопоступившихъ оказались очки. И потомъ отъ общей массы студентовъ и гимназистовъ, рѣзкою чертою отдѣлялись нѣсколько черноволосыхъ и горбоносыхъ юношей съ восточнымъ типомъ и весьма рѣзкими манерами. Телепневъ догадался, что это должны быть студенты восточнаго факультета, вѣроятно, сыны Кавказа. Одинъ даже ходилъ въ черкескѣ и съ кинжаломъ. Вся эта картина была оживлена какимъ-то тревожнымъ, чисто юношескимъ оживленіемъ. Телепневъ въ первый разъ почувствовалъ, что это не гимназія,
