благородство, — отозвался я и вновь зашел к Элисабет.
— Позвонить Курту? — крикнул Смурф.
— Позвони! — крикнул я в ответ.
Я улегся на кровать Элисабет и уставился в потолок. Смурф надрывался в соседней комнате: «Привет, а Курт дома… нет, он мой дядя… нет, у нас нет… позовите Курта… позовите Курта… алло, это Смурф… ага… слушай, Йон-Йона выгнали, ему спать негде… не-а… нет, говорю… а можно он у тебя переночует… где-то через час… ага… ну, пока».
— Все, договорился! — крикнул он.
— Спасибо, — отозвался я.
Я лежал, глазел в потолок и думал: этот потолок Элисабет видит каждый вечер. Лежит в постели и смотрит в потолок. Кладет руку на грудь и засыпает.
Я услышал, как Смурф спускался по лестнице. Встал, подобрал ее трусы с пола. Снова лег, пристроил трусы Элисабет рядом с собой. Вдохнул ее слабый запах.
Я снова оказался в Нью-Йорке.
— Эй! Ты где живешь? — кричу я ей в спину.
Но она не отвечает, а только прибавляет шагу. Бегом догоняю ее. Бегу перед ней задом наперед. Она роняет очки, останавливается, подбирает. Я стою перед ней.
— Скажи, где ты живешь?
— Дай пройти.
— Ну просто скажи, где ты живешь.
Она обходит меня.
— Часто ходишь купаться на Сульвиксбадет?
Она не отвечает, я иду рядом. Она широко, торопливо шагает, задевая меня очками.
— Ты не знаешь, где планетарий? — спрашиваю я.
Она надевает очки и смотрит на меня. Губы изогнулись в улыбке — недовольной, чуть снисходительной и весьма заинтересованной.
— У тебя случайно не карта в руке?
— Карта, — говорю я. — Но я его не нашел.
Она резко останавливается и протягивает руку.
Я даю ей карту. Она разворачивает ее, показывает пальцем:
— Мы вот здесь.
— Ага.
— А вот планетарий.
— Ага.
— Ну вот. И веди себя прилично.
Карта вернулась ко мне, и я сую ее в задний карман.
— Может, выпьем кофе или еще чего-нибудь? Я приглашаю.
— Ладно. — Она вздыхает. — Хотя не знаю, почему соглашаюсь. Так не принято, особенно в этом городе.
Тут меня позвал Смурф, с первого этажа.
— Эй, ты чем там занимаешься?
Я встал и спустился к Смурфу, хотя все еще был в Нью-Йорке. Смурф прихватил с полдесятка бутылок виски и бутылку коньяка.
Он принялся засовывать все это добро в мой хоккейный баул.
— Я не буду тырить выпивку, — запротестовал я.
— Да ну? Ты что, не хочешь бухнуть?
— Я не хочу, чтобы мою сумку набивали краденым. Смурф вздохнул:
— Зачем мы сюда пришли? Можешь мне сказать?
— Чтобы забрать деньги, которые больше не лежат в ящике стола.
— А если денег нет…
— …значит, так тому и быть, — закончил я. — Деньги выследить нельзя. Но если я выйду отсюда с семью бутылками бухла — ничего удивительного, если я попадусь. По моему баулу сразу видно, что он набит краденым добром.
— Ты какой-то нервный, — заметил Смурф. Он исчез на кухне и вернулся с двумя бумажными пакетами, на которых значилось «НК»[4].
Виски он сунул в пакеты, коньяк — к себе в рюкзак. Направился ко входу.
— Ты слишком нервный, вот в чем твоя беда.
— Где мы спрячем бутылки? — спросил я.
— Можешь взять с собой, к Курту, — предложил Смурф, и мы вышли в сад. Никого не было видно. Из окон дома где-то выше нас лилась струнная музыка.
— А вообще нет, — сказал Смурф погодя. — Курт просто захочет стащить бутылку.
— А ты не можешь забрать их к себе? — спросил я. Мы вышли из калитки и спустились по склону.
— Да их тут же найдут. Сестра, мать или Сикстен. И тогда про них можно забыть.
Смурф остановился.
— Подвал, — сказал он.
— Какой еще подвал?
— У твоей бабушки.
9
О, братья, о возлюбленные мои сестры! Такова грудь! Изогнуто-теплая, полная волнующейся жизни, сияюще бледная; ты просыпаешься рядом с ней — и она твоя. Такова грудь!
Такова кожа! Блистательно-белая, в тонких бороздках, что каналами тянутся по равнине плоти. Ее грудь была моей, когда я покоился с ней рядом в двуспальной кровати — до тех пор, пока в мою жизнь не вошел Навозник. Грудь моей матери принадлежала мне до того дня, когда ее отняло у меня это чудовище.
О, сестры, о возлюбленные мои братья!
Утративший сокровище познал ненависть!
Мы уже почти поравнялись с бабушкиным домом, и тут сзади вырулила серебристая «ауди» и остановилась прямо перед нами. Передние дверцы распахнулись, из машины выскочили двое громил с темно-русыми волосами и в кроссовках. Жирный схватил Смурфа, прежде чем тот успел кинуться наутек. Второй — от него пахло одеколоном — дернул к себе мой баул.
— Куда вы ее дели, мелкие засранцы? — заорал жирный и ударил Смурфа в лицо. Смурф бросился в лес, жирный за ним. Я пнул коленом в промежность того, кто собрался обработать меня, вырвался и помчался вверх по улице, к метро. Тот, второй, швырнул мой баул на асфальт, прыгнул в машину, рывком тронулся с места (в спину мне ударил свет фар) и на полной скорости погнался за мной прямо по тротуару. Я отпрыгнул в кювет, встал и кинулся вниз по склону, на берег. Какое-то время я бежал в темноте, потом выскочил на тропинку и увидел поодаль чью-то тень. Тень оказалась Смурфом, который над чем-то склонился. Я подошел. Смурф сжимал револьвер. Совал патроны в барабан один за другим.
— Ишь ты, — шипел он. — Подойди только, чертов макаронник. Подойдите только, черномазые, я вам всем покажу!
Я дернул револьвер к себе.
— Какого хрена! Совсем, что ли, рехнулся! — крикнул Смурф и попытался отнять у меня револьвер.
— Это ты какого хрена творишь! — заорал я в ответ. — Это ты рехнулся!
— Дай сюда.
— Хрен тебе.
Смурф вновь попытался отнять револьвер, но я отскочил. Смурф остался стоять на тропинке.
— Отдай, или я тебе больше не друг!
— Ты же обещал вернуть его на место!
— Отдай, я застрелю эту сволочь. Убью сраных макаронников. Они стащили наше бухло.
— А мы стащили их лодку.
— Он меня ударил! Глянь!
— Смурф, ты обещал вернуть пушку на место. Ты меня обдурил. Своего лучшего друга вертанул.
— Чтоб хоть один черномазый меня пальцем тронул! Отдавай пушку.
Смурф направился ко мне, я попятился.
— Дай сюда!
— Ни за что.
Какое-то время Смурф пялился на меня из темноты. В лесу было так темно, что мы едва видели друг друга. Я слышал, как он пыхтел. Казалось, я чувствовал его запах.
— Ты что, не друг мне? — спросил Смурф, и голос у него был как десять лет назад.
Я видел
