плачу. И вдруг Джули говорит:
— Тот индийский господин повсюду ищет девочку, чтобы передать ей наследство отца, но оказывается, что она все это время была рядом с ним.
Я хочу что-нибудь сказать, но не нахожу слов.
— Я иногда думала об этом, — продолжает она, поворачиваясь ко мне. Ее взгляд смягчается.
На улице начинается дождь. Мы мчимся к «Нордстрому», где я покупаю дочери охапки шелковых топиков, дизайнерские джинсы, кашемировые свитеры, рубашки с воротничком, блузки в народном стиле и простые тонкие футболки по пятьдесят баксов за штуку. Я покупаю ей кошелек, бумажник, ремень, пару коричневых мокасин из телячьей кожи, несколько пар босоножек и три пары туфель на плоской подошве разных цветов, тоже дизайнерских, пусть даже, поскольку логотип на внутренней стороне, никто не догадается, насколько они дорогие. Но я буду знать.
И Джули тоже знает, хотя я изо всех сил стараюсь прятать от нее ценники, увидев, как она, взглянув на ярлычок блузки, пытается незаметно вернуть ее на вешалку.
— Джули! — твердо говорю я.
Она кивает с легкой улыбкой, и я чувствую прилив восторга, сильного, как первый глоток кофе после хорошего ночного отдыха. Следующие два часа я стою у примерочной и подаю дочери одежду разных размеров, оттенков и фасонов: бюстгальтеры, блейзеры, даже купальники. Пока я размышляю, в какой шикарный ресторан мы ее сначала отведем, она приоткрывает дверь и тянет руку за меньшим размером платья ярко-синего цвета. Передавая его Джули, через глубокую пройму слишком просторного предыдущего размера я мельком замечаю у нее прямо под грудью пятно размером с монету. Черное, с голубовато-зеленым оттенком, но на синяк вроде не похоже. Дверь примерочной закрывается прежде, чем я успеваю расспросить дочь, но платье ей все равно не идет, так что в итоге мы его не покупаем. У нас есть масса других вариантов.
Мы выходим с четырьмя гигантскими пакетами, набитыми доверху, по две штуки на каждую, прямо как в фильмах о богатых и знаменитых. И я действительно чувствую себя всемогущей, будто сорвала куш задаром, хотя четырехзначная сумма на чеках говорит об обратном. Джули тоже беззастенчиво улыбается; на ней только что купленные трикотажный топ и джинсы, с которых мы сорвали бирки прямо у кассы, когда длинный чек еще с жужжанием выползал из аппарата. Пока мы были в магазине, из-за облаков выглянуло солнце и теперь отражается в свежих лужах на парковке. Все сверкает под его лучами. Я с замиранием сердца думаю о Томе, который в этот момент сидит за компьютером и видит, как в приложении, привязанном к банковской карте, появляется отчет о транзакции. Сумма больше нашей ежемесячной выплаты за дом. Только поздно ночью, когда я засыпаю, мне вспоминается черно-голубовато-зеленоватое пятно на груди дочери, и в мыслях отчетливо проступает слово «татуировка».
На следующий день мы с Джули едем в бизнесцентр из стекла и бетона на Мемориал-драйв. Следуя указаниям Тома по телефону, мы находим приемную психотерапевта по имени Кэрол Морс, где фикусы таинственным образом растут при полном отсутствии естественного света. Джули заходит в кабинет, а я, приготовившись к длительному ожиданию, достаю книгу о пейзажах в поэзии Байрона, затем откладываю ее и следующие полтора часа бесцельно листаю журналы. Я думаю о множестве будущих встреч, обо всех приемных, где мне предстоит оказаться, и надеюсь, что там регулярно выкладывают свежую прессу.
На обратном пути Джули спрашивает, можно ли ей самой ездить на прием к психотерапевту.
Мы с Томом спорим об этом три дня подряд.
— Она не может водить машину без прав, — доказывает он. — Нет, и точка.
— Кабинет психотерапевта не так уж далеко, ей даже на шоссе выезжать не придется.
— Тогда купим ей велосипед.
Но в городе, где нет тротуаров, велосипед кажется мне опаснее автомобиля.
— Чтобы ей сигналили или, не дай бог, сбили ее? Людей похищают и с велосипедов, Том. И автобус тоже не подходит.
Не обеспечивает безопасности, вот что я имею в виду. Я представляю себе, как Джули бредет вдоль автострады.
— Разумеется, она получит права, но на это уйдет несколько месяцев, потребуется заполнить кучу бланков и документов. Что она будет делать до тех пор? А еще ей придется пройти проверку зрения…
— Вот именно! Проверки не зря проводятся, — говорит Том, но я вижу, что он колеблется, и продолжаю стоять на своем.
Во-первых, Джули попросила разрешения у меня — именно у меня, не у отца. Думаю, она хочет находиться в машине одна по той же причине, что и я: ради чувства защищенности, когда сидишь в бронированном автомобиле за тонированными стеклами, дышишь кондиционированным воздухом и с высоты водительского сиденья обозреваешь окрестности; ради полного уединения. Я в силах дать его дочери, и оно ей куда нужнее новых нарядов.
В конце концов мы идем на компромисс. Я записываю Джули на летние курсы вождения в местном колледже неподалеку от нашего дома, а Том соглашается поучить ее прямо сейчас, чтобы она смогла самостоятельно ездить на терапию и обратно. Разумеется, осторожно, по прилегающим спокойным улочкам. Уроки вождения с дочерью — вот что становится решающим аргументом. Том сдается при виде бурного восторга Джули, и всю следующую неделю они, точно заговорщики, встают спозаранку и несколько часов колесят по городу. Когда они возвращаются, мы вместе обедаем. Потом Том садится за работу, а мы с Джули плаваем в бассейне. Днем мы с ней ходим по магазинам. За это время мы купили в «ИКЕА» мебель для ее спальни, а также все необходимое для занятий, будто она студентка колледжа. Иногда мы вместе ездим на прием к психотерапевту, иногда ходим в кино. После ужина мы с Джули и Томом смотрим телевизор, а Джейн сидит рядышком, уткнувшись в ноутбук. Семейная идиллия, в которой Джули занимает особое место, становится привычной. Наше время заполнено различными заботами, так что нет нужды изобретать темы для разговоров, не касающиеся восьмилетнего отсутствия Джули, а у нас с Томом всегда находится повод коснуться плеча старшей дочери, словно убеждаясь, что она по-прежнему с нами.
В первые недели кажется, что это безмятежное счастье будет длиться вечно, даже несмотря на некоторые неприятные моменты: так, иногда Том слишком резко отвечает на телефонный звонок с неизвестного номера, повторяя навязчивым журналистам, что мы не заинтересованы в интервью. «Я не знаю, когда можно будет позвонить, — огрызается он, — а пока оставьте нашу семью в покое». В конце концов муж отключает телефон, и я опять погружаюсь в блаженное осознание, что он обо всем позаботится, как и в те дни восемь лет
