где находится его дом. Я не знаю. На улицу меня не выпускали.
— И сколько вы там пробыли?
— Восемь лет.
Позже я как можно лаконичнее пересказываю Тому историю нашей дочери — только самое важное, чтобы объяснить, зачем Джули перебирала в полиции фотографии пятидесятилетних мексиканцев с высокими лбами и жирными подбородками. Я упоминаю различные этапы ее пленения, но не ожоги сигаретами, которые она получила, когда попыталась сбежать. Не скрываю, что нашу дочь годами насиловали, но опускаю интонацию, с которой она говорила об этом: словно описывала сюжет скучного сериала. Я рассказываю мужу, что в итоге похититель устал от нее, но не поясняю, что она стала слишком старой для него, выйдя из подросткового возраста. Я говорю, что ей завязали глаза и доставили на вертолете на крышу одного из домов в Хуаресе, но скрываю, что охранник, скорее всего, должен был убить ее, а не отпустить. Я рассказываю о том, как она спряталась в кузове грузовика, чтобы пересечь границу, но не о том, как она боялась американских пограничников, поскольку сомневалась, что сможет говорить по-английски, вообще сможет говорить после стольких лет заточения. Рассказываю, как она выскочила из грузовика, пока тот стоял на светофоре, и убежала, но не о том, как она долго плелась на подгибающихся ногах вдоль трассы 1-10, невидимая с автострады, вроде тех оборванцев, которых мы стараемся не замечать, когда они толкутся на стоянках автозаправочных станций, прижимая к себе пакеты со своими жалкими пожитками.
— Боже мой, — бормочет Том себе под нос. Мы с ним сидим за кухонным столом, а девочки наверху спят в своих постелях. — Выходит, ее продали банде торговцев людьми, а потом какому-то наркобарону?
Даже странно, насколько в его устах эти фразы точнее складываются в связную историю, чем беспорядочные реплики дочери в комнате для допросов.
— Да, похоже на то.
Том наклоняется, опершись локтями о кухонный стол; он едва сдерживает себя, каждый мускул у него напряжен.
— А что сказали детективы?
— В общем-то, почти ничего. Просто брали у нее показания, задавали вопросы.
— Ну разумеется. Они не хотят упоминать вещи, которые могут нас разозлить. Например, торговлю людьми или принудительную проституцию. Наверняка они знают об этом, но попросту не могут остановить! — На последнем восклицании муж срывается на крик. Он больше не старается приглушить голос.
— Да, вероятно, они что-то знают. Харрис упомянула специальное подразделение…
— В штате есть специальное подразделение по борьбе с торговцами людьми, — удивляет меня своей информированностью Том.
Я вспоминаю, какую огромную работу он проделал, к скольким поисковым организациям присоединился — группы поддержки для родителей пропавших детей, сообщества в «Фейсбуке». Интересно, сколько еще он знает того, чего не знаю я?
— Подразделение сформировали пару лет назад, после большого скандала в прессе. Однако было уже слишком поздно, чтобы спасти Джули. Но, пожалуй, мы должны радоваться, что сейчас она сможет помочь полиции. — Том тяжело вздыхает. — Как она там держалась?
— Джули держалась… молодцом, — говорю я. — Учитывая обстоятельства. Но один из детективов сказал мне, что она в шоке и ей нужно обратиться к психотерапевту.
— Конечно. Я найду кого-нибудь.
3
Всю первую неделю я вожу ее по магазинам. Честно говоря, я не знаю, чем еще заняться с этой взрослой женщиной, которая появилась вместо моей пропавшей тринадцатилетней дочери. Сейчас Джули двадцать один. У нее нет никакой одежды. Первые несколько дней я одалживаю ей свои вещи — по размеру она ближе ко мне, чем к Джейн, — но мне странно видеть ее в одной из моих строгих черных туник с огромным капюшоном, скрывающим ее светлые волосы: она кажется куклой, наряженной на похороны.
— Мне надо кое-что купить в «Таргете», — вру я. — Хочешь пойти? Можем и тебя заодно приодеть.
Когда-то Джули любила ходить со мной по магазинам перед началом учебного года. Особенно ей нравилось выбирать тетради, ручки и карандаши фиолетового, розового и ярко-зеленого цветов. Вдобавок к обычным джинсам, футболкам и нижнему белью я всегда покупала ей совершенно новый наряд для школы, и она неделями любовалась им, повесив на дверцу шкафа и считая дни до начала занятий. Я веду ее в тот же универмаг, который почти не изменился за минувшие восемь лет, и гадаю про себя, сохранились ли у Джули такие же приятные воспоминания об одном из немногих наших совместных занятий.
Но как только мы оказываемся в магазине, красные стены почему-то кажутся слишком агрессивными; флуоресцентные лампы, свет которых отражается в белом линолеуме пола, вызывают головную боль. Джули послушно следует за мной по магазину, будто она здесь впервые, а меня невольно передергивает при виде неоновых бикини, небрежно свисающих с вешалок, вискозных мини-платьев, валяющихся на полу под стойкой, и красно-белой мишени — логотипа «Таргета» — над корзинами с разноцветным нижним бельем. Если одежда в моем шкафу слишком мрачная для девушки двадцати одного года, то здесь все слишком хлипкое и пошлое для человека с таким лицом, как у Джули. Торопливо минуя отдел одежды, я наугад хватаю терку для сыра из кухонного отсека, и вот мы уже неловко топчемся в очереди у экспресс-кассы.
Джули пристально разглядывает ряды шоколадных батончиков в ярких упаковках, и меня поражает, насколько это напоминает такое же смущенное топтание у багажной ленты с Джейн — молчание двух людей, пытающихся притвориться, что ничего особенного не происходит, ведь они всегда мало общаются. Разница в том, что Джейн и правда не хочет разговаривать — во всяком случае, со мной. Насчет Джули я не уверена. Но, какой бы беседы я ни ожидала, неуместно вести ее у экспресс-кассы магазина, даже если появилась пара лишних минут: женщина перед нами завязала спор о цене покупки. Теперь я, конечно, знаю историю Джули, но по-прежнему не знаю, что она чувствовала, проходя через все эти испытания, и что чувствует сейчас. «Только посмотри на нее, — думаю я, — глядит в никуда». Но я ошибаюсь. Как только мы оплачиваем покупку и садимся в машину, Джули говорит:
— А мне нравился тот фильм.
— Какой фильм? — удивляюсь я.
— «Маленькая принцесса».
Теперь я припоминаю диск на витрине возле кассы. Я мало что помню об этом фильме, кроме его исключительно яркой цветовой палитры. Одна из слезливых историй про сиротку, которую обижает злая директриса пансионата, держа ее в каморке на чердаке. Меня охватывает легкая паника.
— Почему ты не сказала, что хочешь его посмотреть? Мы купили бы диск.
— Все хорошо, не надо.
— Мы можем вернуться.
— Мама, я просто вспомнила.
Она умолкает, а я чуть не
