бурлаков, крючников, а зимой начиналась беда.
На работу не берут, паспорта нет. В артелях крючников, бурлаков и без него обойдешься, а зимой, если дрова колоть, снег разгребать да еще угол для ночлега у хозяина получить, так первым делом паспорт давай, а так и разговора нет.
Ходит, ходит зимогор от двора ко двору — везде отказ, счастье, если двугривенный где сумеет заработать — в ночлежку попадет, а нет — спи под забором. Надежд на работу никаких. Ну и сорвался. Украл или ограбил — почему, никто не спросит. Заключение делали быстрое:
— Паспорта нет — значит, босяк, зимогор, от него один вред населению. Вот и весь сказ. А тюрьма тут как тут.
Стоя в карауле, Володя наблюдал людей, собранных в арестантских ротах. Ожесточенная злость в глазах и в поступках, неверие и недоверчивость, отчаянная бесшабашность и бесстрашие, полное презрение и безразличие к жизни — вот что видел он.
С весны и до поздней осени ярославские зимогоры жили на Ветке — станции железной дороги, недалеко от города. Однажды Володя отправился туда. Зима была на исходе. Лучи солнца, с каждым днем теплея, сгоняли с пригорков снег.
Настойчиво и упорно подтачивала вода голубоватую толщу льда. В некоторых местах на Волге появлялись сначала пятна талой желтизны, а затем зияющие чернотой полыньи.
Володе повезло. В тот день, когда он отправился на Ветку, Волга с треском взламывала подточенный водой лед.
Ослепительно светла была она после смрада арестантских рот, тусклого тюремного света. Гигантская сила переворачивала и корежила огромные обломки льда. Он крошился с треском, местами покрывался на минуту хлынувшим на волю потоком воды, но тут же вновь поспешно прятал ее под собой. Шла беспощадная борьба, в которой бегущие воды должны были непременно победить.
— Лед тронулся, лед тронулся, — кричали мальчишки и швыряли в Волгу что попало под руку.
Наконец и Ветка. Среди кустов и редких деревьев стояли жилища зимогоров. Это были шалаши, сколоченные на скорую руку из палок и досок, покрытые кусками рогожи. Длинным рядом тянулись они близ Ветки. Спали в шалашах, судя по кускам рогожи, оставшимся с осени, прямо на земле. Вход прикрывался тоже рогожей. Жилища выглядели убогими и жалкими. Трудно было представить, что здесь жили люди. Много лет спустя Владимир Алексеевич нашел в одном из волжских путеводителей указание на Ветку как на вполне узаконенное жилище зимогоров.
«Скоро пройдет по Волге лед, — думал Владимир Алексеевич, — и шалаши заполнятся людьми. Весну, лето и осень, пока не польют дожди с холодными, пронизывающими ветрами, а порой до первых снегов и заморозков, будут ютиться здесь зимогоры… А потом? Потом скитания в поисках куска хлеба, арестантские роты или смерть от голода на морозе. Говорят, есть еще один выход: завод свинцовых белил купца Сорокина, надо будет сходить посмотреть, что это такое…»
Случилось так, что Владимиру Алексеевичу пришлось не только сходить посмотреть, а самому попасть в зимогоры и спасаться от лютых морозов и голода на сорокинском заводе.
* * *
Лето 1872 года промелькнуло быстро. С утра и до вечера учебные занятия, а в августе Володя уехал в Москву, в Юнкерское училище.
Пробыл там недолго. Осенью из училища исключили. Подобрал в саду брошенного кем-то ребенка и, боясь опоздать к поверке, пришел с подкидышем в училище. На другой день последовал приказ — исключить, без объяснения причин.
Снова вернулся в Ярославль. В полку служить стыдно, неловко, подал прошение об окончательной отставке. Отцу писать не хотел, документов нет. Ходил по Ярославлю от двора к двору, пытаясь достать какую-нибудь работу, вглядывался в лица людей, с ожесточением закрывавших перед ним двери.
— Шляются здесь всякие, того и гляди стащат что-нибудь, — не раз слышал вслед.
Побродив по Ярославлю, решил отправиться в Романово-Борисоглебск, где жили его товарищи по гимназии, надеялся с их помощью переждать зиму, найти работу.
Из Ярославля до Романова-Борисоглебска не так далеко, но зимой, в стужу, когда надо идти пешком, и короткий путь покажется длинным, а тут еще и денег ни гроша, не на что согреться, кипятка в трактире не дадут без осьмушки.
Дорога бежала серебристым следом полозьев, мороз звучно скрипел под ногами, и кругом слепяще сверкало снежное поле.
Романово-Борисоглебск не оправдал ожиданий. Знакомые, к которым шел, уехали, заколоченные окна их дома смотрели холодно и равнодушно.
Снова Ярославль.
— Прозимогоришься в пух и в прах — иди к Сорокину на завод, авось кривая вывезет. Щи да каша обеспечены, от холода не будешь дрожать, как заячий хвост, — приходилось не раз слышать Володе по трактирам.
Вся территория сорокинского завода свинцовых белил обнесена высоким забором. Внутри несколько строений барачного типа, покосившиеся, наполовину вросшие в землю. Много народа шло на сорокинский завод в холодные зимние дни, легко было попасть туда, а вот выбраться… Думали продержаться в тепле, в сытости до весны, до солнышка (кормили на заводе вволю), да только к весне силы не оставалось, чтобы крючничать или бурлачить; казалось: ну еще, еще немного — и оправлюсь, вырвусь из этого ада, а получалось наоборот. Свинец съедал человека. Работая, приходилось дышать белой свинцовой пылью, рот завязывали тряпками, но они не спасали. Свинец попадал в легкие и оседал, сначала терялся аппетит, потом постепенно наступала слабость. Конец один — смерть.
Жили сорокинцы в темных казармах, спали на нарах вповалку. После смены казармы гудели стонами, бранью, окающим говорком. Щи и каша, соблазнившие когда-то, стояли почти нетронутыми. Скользнет человек по еде равнодушным взглядом и отвернется, другой хлебнет ложку, две и отойдет.
Особенно охотно брали на завод Сорокина беспаспортных — меньше платить за работу, помрет — опять хорошо: беспокоиться некому, кто что знает о нем, бездомном
