первая колонна машин с овощами и шоколадом для Осажденного.
На какую-то долю секунды Тоня увидела непомерно выросшие из тьмы тонкие руки хирурга. Он нес их перед собой бережно, как драгоценный инструмент, к ней. И снова они будто спрятались во тьму.
– Два осколочных ранения в область печени, – сказал хирург. – Будем уповать на молодость: только она может спасти. После операции, в любом состоянии – лишь бы была жива – немедленно отправить на Большую землю.
– Генерала бы предупредить, – сказал ассистент.
– Никаких генералов. Успеется, потом. Машины идут?
– Идут вовсю!
…Генерал Павлов так и не узнал о тяжелом ранении Тони. Той же ночью он был убит снарядом на льду. Достойная смерть человека, только что завершившего большое дело своей жизни. Трасса работала полным ходом, и по ней полным ходом шли машины с хлебом для голодных.
35. Конец компании
Бригаду окопников выгрузили в прифронтовом лесу – когда-то густом, теперь поредевшем. Был дремучий лес, стал недреманный: сторожевые окопы, наблюдательные вышки. Круглые полянки занесенных снегом озер не радуют глаз, наоборот, как бельмо на глазу: легко простреливаются.
Два тяжелых орудия стояли неподалеку, одинокие, будто кинутые. Но, словно приветствуя вновь прибывших, они сначала выдули из себя клубы дыма, потом дружно ударили в небо. Саша возбужденно-тихо выкрикнул: «Эй, все наши – айда на батарею!» Надо сказать, что по дороге в «газик» к общежитцам набилось больше десятка «повесточных», а в столовой около Финляндского вокзала, открытой, очевидно, специально для окопников, дали суп с чем-то плавающим. Это всех возбудило. А тут еще батарея!
…А около нее открылась деревушка, каких немало занесено снегом по лесам, пустых, похожих друг на друга не только бревенчато, но и печалью заброшенности, пепелищами пожаров, стогами сена. На блокадном фронте кавалерия давно съедена, да и зачем она здесь. Нетронутые, с белыми обледеневшими верхушками, стога сена похожи на куличи, для голодного воображения подходящие.
Артиллеристы жили в избушках спокойной и однообразной позиционной войной… Ими командовал флегматичный и добродушный украинец, высокий, худой и насмешливый.
– Командир батареи Тарасконенко, честь имею, – не без иронии представился он, да таким басом, что Саша почтительно отметил про себя: «Он даже больше бас, чем Бас», и назвал себя:
– Так что бригадир ударной окопной бригады Тартарененко.
– И бригадир самозванный, и ударная – самозванная, и Тартарененко – самозваненко, – сказал Дмитрий, но лейтенант не слыхал, удивленный:
– Ну, и хвамилия, брат у тебя. Что-то не слыхал такого – подобного. Это, небось, из Шэкспира?
– Никак нет. Это от слова тартарары, которое, в свою очередь, – от слова тартары, то есть татары. А вы – от Тараса, если не Бульбы, то Шевченко.
– То все одно. А вы, случайно, не из людоедов будете?
– Именно случайно – нет. И разрешите вам представить дальше: неудачники – братья писатели Додэнко и, с особого разрешения, будущий искусствовед Алкашко.
– Да вы, я бачу, вен украинцы. Но мне на это наплевать, – лейтенант грозно налохматил черные брови. – Кто вас сюда прислал? Какой черт? Какие теперь окопы? Волчьи ямы здесь, кажется, роют…
– Хоть собачьи!..
– Но и они никому не нужны. Это для оправдания, почему своевременно не вывезли людей: надо же кому-то остаться, чтобы рыть окопы, чтобы потом отдать их немцам.
– Как можно…
– Молчать, когда я говорю. Я и без ваших дурацких ямок не собираюсь отдавать этого клочка земли, где мы сейчас с вами мирно балакаемо. У генерала Павлова я помечен крестиком. Это не значит, что на мне поставили крест. Я не какая-нибудь пехота… Наоборот.
– Это не крест, это «плюс». Куда пехоте до вас, – подобострастно сказал Саша.
– Я бачу, что вы меня понимаете. Этот клочок земли очень важен. Видите: мы – это горка, на западе, как в шахматах, битое поле: ни мы, ни немцы. Кто поле перескочит, тот и попадет в дамки.
– Кто, или только немцы?
– Бачу, вы трошки смыслите. Конечно, только немцы. Что с того, что мы, допустим, перемахнем – все равно в черте блокады останемось. А видали, какие у меня крали?
Под горкой стояли, в сорока-пятидесяти метрах друг от друга, два гладких черных орудия с прилепившимися, как ружья на плечах у богатырских солдат, зенитками.
– А внизу они стоят – для траектории, – пояснил лейтенант. – А вы, я бачу, гарные хлопцы. Приходите к нам в гости. С вами не соскучишься… Я, конечно, здесь самый главный, но у вас есть свое начальство – какой-то там сотник, или как его? Но, по правде сказать, от его сотни – с гулькин нос, да и от моей роты одна военная тайна осталась. Но – не сдамся. – И он поднял кверху нос, не больше гулькиного, будто вздернутый, как вожжами, бровями удивленно-крутого изгиба.
Видно, он был прирожденный воин, с тремя блесками в глазах: старинным – «рад стараться», новым – «служу трудовому народу» и смешанным – «была – не была», «авось» и «знай наших». Но это блески, а содержание сливовых глаз – главное, понимание собственного достоинства и обычно связанное с ними самообладание. Мужчина «марциальный», как говорили при Суворове.
Он был прав: рыли волчьи ямы. Вернее, уже вырытые накрывали бревенчатым накатом. Бревна по два-три в день волоком таскали из лесу. Не для войны они были заготовлены каким-то колхозом. В этих колхозных широтах больших посевов не было, занимались в основном огородничеством да строительством всяких бараков и сараев – на скорую руку. Благо что лесу под этой скорой на строительство рукой было сколько угодно.
Обедали окопники в теплом бараке под вывеской: «Временное правление колхоза им. Жданова». Обед бесплатный, но за пшенную кашу отдавали 20 гр. талонов «крупы». Порции были вдвое больше городских, а после того, как лунной ночью приехали две машины с продуктами – с трассы, втрое, вчетверо – в какое-то почти сытное число раз. Ужин был тоже бесплатный: кипяток. На ночь теплый барак запирали.
Спали в избушке-старушке, такой ветхой – шаталась под ударами метельных крыл, будто только скриплым крыльцом, как единственным зубом, держалась за землю. Задень она промерзала: на бревнах вырастала щетина инея, но первая же тепловая волна печурки сбривала ее, «як корова языком слызгивала» – вспомнил Дмитрий Жилова-биллиардиста, и думал, глядя на огонь: «Вот, так бы снимало иногда верхний, огрубевший слой души – тонесенько-тонесенько, как иней, чтобы она очищалась, яснела. Но не ослабнет ли она от этого? Нежные души должны быстрее грубеть, чем черствые, иначе погибнут». «Постельные» разговоры еще продолжались и здесь, часто до полуночи, пока всех не накрывал глубокий, как снег вокруг, сон.
