class="p1">Некоторым, особенно Васе Чубуку, чаще всего целыми кусками, посыпанными хрустящей солью, снилось – сало. С мыслью о нем засыпали, вот оно и являлось. Такое сало называлось снотворным, а сны – сальными.
Батарея Тарасконенко изредка, будто по вдохновению и наитию командира, сотрясала землю. Почти каждый раз, как по заведенному ритуалу, он встречал новых друзей вопросом к своим подчиненным:
– А шо, хлопцы, пальнем?
– Долбанем, щоб вин сказывся! – отвечали хлопцы и демонстративно бежали к орудиям.
– Отставить, – вяло командовал хозяин, – боюсь напугать господ неврастеников.
– А вы типичный флегматик, – заметил однажды обиженный Саша, и лейтенант охотно с ним согласился: да, как же, еще со школьной скамьи такой.
– И все ваши хлопцы тоже какие-то спокойноватые, если не считать вызывающего поведения за обедом: все им, чертям, мало. В город бы их отправить на недельку для голодной пропаганды.
Рота получала довольствие по какому-то разряду, часто упоминаемому в сильных выражениях самим командиром.
А рядом стыли под снегом картофельные поля. Но рядом стояли и другие батареи. Их интересы сталкивались на поле добычи картофеля: кирками высекали из каменной земли черный пометный картофель.
– Ну, и барабуля. Где же в ней соль земли? Одна вода, – сокрушался лейтенант.
– Картошка больна водянкой, – говорил Саша, не замечая, что оба говорят одно и то же каждый раз.
Иногда – празднично-редко – находили лошадиные крупы, закопанные на «битых» полях великого осеннего сражения. Конину прятали в окоп около телефониста. Назывался он громко: «Фонд Красной армии».
Каждый неврастеник получал кусок «от последней коняки» и ел с шепотливым прихваливанием, не слушая научных объяснений командира:
– Которые прихвачены первыми морозами и, так сказать, закреплены последующими – те вполне съедобны, а те, что попали в слой вечной мерзлоты, еще более съедобны.
Конечно, Саша поддакивал за всех, – такие и сто лет могут пролежать, как в банке. В консервной банке. И плюньте тому в глаза, кто скажет, что никакого слоя вечной мерзлоты в блокадных широтах с до Рождества Христова нет. Есть, и съедобно-дохлые лошадки тому вернейшее доказательство.
По-настоящему же, по-товарищески сблизились флегматики с неврастениками лишь с появлением на окопах Баса.
Костляво-огромный, с каменными чертами остановившегося лица, он пришел на пятый день, когда никто из окопников не мог похвастать ни одной готовой, хотя бы собачьей, ямой. Радостно встреченный всеми и теплой улыбкой печурки, которую здесь было как-то неудобно называть буржуйкой, – он прежде всего и подсел к ней, и протянул к ней длинные руки, растопырив тонкие пальцы с синими наконечниками ногтей – будто хотел ее задушить. Долго молчал: оттаивал. Потом сказал:
– Оказия, паря.
– Паря – чем не пария, – обрадованно подхватил Саша.
– …И черт вас не найдет – ишь, куда забрались. Мне кажется, что отсюда мои мечты – попасть на фронт – недалеки от действительности… И печурка у вас какая… ласковая. Где сперли?
– Она уже была сама сперта, – сказал Саша. – Глядя на нее, – ему очень хотелось поговорить, – я часто думаю: скрытая толстовская теплота патриотизма – вот чего многие не понимают.
Бас так и не сказал слова «Сара». И никто не сказал. Он тоже получил кусок мороженого мяса, а ел его – будто обжигался. Лейтенант долго и молча его оглядывал и сказал:
– Уважаю таких-подобных. Всегда прошу к нашему шалашу.
– Теперь у нас будет два Баса, – почтительно заметил Саша.
– А третий Бас – батарея, – сказал лейтенант.
– И батарея – это вы, – еще почтительнее заметил Саша, и лейтенант покраснел: лесть была государственного масштаба.
Вслед за Басом, словно у него на поводу, пришел Игорек, весь черный, но довольный и веселый. Важные новости принес он:
– Эвакуируют. Сперва – студентов, детей и всяких женщин. По Ладожской по трассе. Профессора уже увезли. Я его видел как раз перед отъездом. Он сказал, чтобы я передал вам, что вы все, и я, конечно, с вами, увидите небо в алы-мазах. Только, сказал, что вы народ опасный: возьмете и постаскиваете алымазы в свою общежитку.
– Ик-иконку не забыл? – спросил Вася.
– Забыл, черт возьми.
– Н-ну и ду-дурак. Она б-бы б-была тебе как охранная грамота.
– Грамота… Я, кажется, и читать-то скоро разучусь. Довоевались… И Ванятку я не нашел, и конфеты у меня на Сенной сперли. Уж так было жаль. Правда, и мы за них не особенно дорого дали.
– Забудем, – сказал Бас серьезно. – И с общежиткой покончено. А ты что думаешь делать? Поедешь на Большую землю?
– Я бы поехал, просто так, чтобы пожрать и обратно вернуться. Но ведь не вернут. Мыслимое ли дело в войну катать людей туда-сюда и обратно. Потому я решил остаться. Хлеб, слышно, везут и везут без перерыва.
– Вот истинное ты дитя Северной Пальмиры. А мы – у нас у каждого на Большой земле свой маленький дом и своя к нему прямо паровозная тяга… А станут ли тебя спрашивать? Повезут, как миленького.
– И совсем не как миленького. Как это – меня не будут спрашивать? Я сколько одних зажигалок потушил, знаете?
– Заливаешь.
– Смотри, сам не залейся.
– А что, может быть, таких и будут спрашивать, – задумчиво сказал Дмитрий. – Мы уже не в счет. Мы – материал для войны. Но за нами идет новое поколение, Игорьки. И это будут не какие-нибудь игроки в счастье. Они свое возьмут. Их будут спрашивать. Иначе они спросят.
– Ну, ты вечно в крайности, – сказал Саша, – при ребенке-то.
Игорек тоже получил кусок мороженой конины – «сладкой, как мороженое». Ему даже лейтенант предложил ответственный пост связного при телефонисте – незаметном пареньке в незаметном окопчике около орудия. Но Игорек пересилил тщеславие, отказался:
– Я уж лучше останусь с Басом и Алкашкой. А стрелять буду учиться без отрыва от окопов, ладно?
– Ладно, – сказал лейтенант, недовольный. – Там видно будет.
Стрелять вскоре чуть было не научились все. Стрелять – не стрелять, но снаряды пришлось подтаскивать, как номерным…
Батарейцы, каждый по-своему, полюбили Игорька. Он был как пробный камушек человеческой любви, не огрубевшей за войну. Даже телефонист, не участвовавший в общей любви к нему из-за вечного своего окопного сиденья, подарил ему старые наушники, чтобы закрывал ими уши во время пальбы. Но он не закрывал. Любил собирать отстрелянные гильзы, солнечно поблескивающие медью. Глазенки блестели и плавали в цветных, после каждого выстрела, кругах.
Любили его и окопники, он мог бы не вылезать из кухни, но работал как все, таскал бревна в паре с Басом.
Батарейцы обычно приветствовали своего командира лениво и насмешливо: будто сами их ладони ухмылялись, возносясь к нахлобученным шапкам. Но когда начали козырять неврастеники – лейтенант совсем рассвирепел, потому
