Звистно, цэ наша справдэшна пластунська служба.
– Який жэ ты, у грэця, пластун, коли тоби повэлазыло, – иронично поддел Ониську Иван. – Та тэпэр зараз черкесы заляжуть по аулам и носа не покажуть!
Иван Колбаса недовольно сплюнул, глядя на неопытность своего напарника. Но, заметив, что тот сконфузился, сменил свой тон на более мягкий. Шутливо добавил:
– Тюююю, ты дурне! Хиба ж мы такы дурны, що пи-демо тих черкесив по горах та скелях ганяты? Та нэхай вони сказяця! Якый жэ ж добрый казак у таку годыну, як Успение, у горы полизэ? Мы зараз пийдэмо, за перелисок, де малолитки ховалыся, повэрнэмо, та, на уманця, скризь плавни прямисэнько у станицу и помандруемо.
Онисько задумался. Правду говорит дядько Иван или же с присущей ему тягой к подшучиванию пытается его, еще не опытного казака, разыграть?
– У станыцу, кажэш? – неувереннно спросил Козуб.
– Звистно, у станыцу! – придавая серьезности голосу, подтвердил Иван. И, видя нерешительность Ониськи, добавил: – У мене там, кум, е, шабэр дида Трохима. Та ти ж його знаєш. Кушнарэнко. У его така смачна запэканка. Така смачна!
Ониська начинал постепенно верить словам Ивана, так правдоподобно он говорил.
– Запэканка, кажэш? – спросил радостно.
– Божэ мий, шо за запэканка! А варэныкы! А налывки – и слывянка, и тэрнивка, и що душа забажаэ! – нараспев выдал Иван, поглядывая сквозь прищур глаз на Ониську. Тот уже сейчас готов был слезть с башти и прямиком погайсать в станицу к шабэру Ивана Колбасы, Кушнарэнко.
– Колы цэ було, як я смачну горилку пыв? – протянул мечтательно Колбаса. – Цэ вжэ котрий тыждень, як я з тобой на энтим пикете вэштаюся? А варэныкы! Якы варэныкы варэ стара Кушнарыха!
Иван все косился на Ониську, примечая, как меняется его настроение. В глазах напарника светилась радость, как светится неподдельно в глазах ребенка, получившего желаемый подарок.
– Запэканка, варэникы, слывянка, тэрнивка, – повторял как стих Онисько.
– Та борщ з часныковыми пампушками, – подытожил Иван.
– Дядьку Иване, пишлы швыдко сходымо до кума твого. Одна нога тут, друга там. Вмить обернемося, – умоляюще выдал Ониська.
Иван, осознавая свой триумф, с минуту внимательно глядел на расплывшееся в улыбке лицо напарника, как у кота, съевшего крынку сметаны, вдруг разразился густым негромким хохотом. Ониська, осознавая постепенно, что его провели на мякине, с досады выругался. Услышав недобрые слова напарника, Иван приняв, серьезный вид, строго произнес:
– В якись повики такэ було, щоб башти без службы залышыти. Пид батоги захотив? Щоб до вечора мени з башти не злазив. В обыдва очи у сторону гор дывысь и щоб жоден птах без твого видома не пролетив. Зрозумів?
– Зрозумив, – надув губы, обиженно буркнул Ониська.
– Куди зараз пішов?! – строго спросил Иван Колбаса, увидев, как Ониська стал спускаться с башти.
– Сцять хочу, – слегка повысив голос ответил Козуб и добавил: – Чи не можна?
– «Сцять», – передразнил Колбаса, – шоб мигом мне! – И, покачав вслед спускавшемуся Ониське, ухмыльнувшись, добавил: – Пластун.
Ониська понимал, что не со зла над ним пошутил Иван Колбаса. Долгое пребывание на постах да пикетах в отрыве от повседневной станичной жизни, где можно было и лясы поточить с девками, и пиндюрку-другую доброго чихиря с казаками опрокинуть, накладывало свой отпечаток. Оттого и подтрунивали друг над другом казаки, несшие дозорную службу. Как водится, старшие подначивали младших, считая их неопытными, не готовыми, не нюхавши пороха, стать настоящими пластунами. Оправившись, он вновь поднялся на вышку. Его старший напарник всматривался в даль, на прилегающие горы, покрытые в это время года ароматным разнотравьем. Легкий ветерок донес до носа Ониськи пряный аромат, замешанный на полыни и чабреце. Ветерок коснулся чуба молодого казака и понесся дальше, по другую сторону реки Марты, где начинались степные раздолья. Пробежался волнами по седому ковылю и скрылся за дальними курганами – безмолвными свидетелями цивилизации скифов и сарматов.
«Эх краса яка! – подумал Ониська. – Немаэ ничого кращого за наши горы, нашого стэпу. Воистину Божа краса!»
– Шо надувся як мыша на крупу? Харэ журытысь! – мягко, по-отцовски, сказал Иван Колбаса, – Тю, яка бида. Без жарту козаку та служба не на радисть.
– Та гаразд, дядьку Иване, я не журюся. Розумию все, – состряпав некое подобие улыбки на лице, ответил Козуб.
– Ото и добре! Що нам, козакам, дилити?! – довольный тем, что его подковырка закончилась миром, без обид, подытожил Иван. И, чуть помедлив, добавил:
– Слухай, Онисько, я нещодавно, поки ты на баштах стояв, трех шапарей спиймав. Став казанок на вогонь, зараз добру шурпу наваримо та посербаэмо. У самого живит до спыны прылып.
– Я мигом, дядько Иване! – выпалил Ониська, готовый скатиться кубарем с вышки, чтобы выполнить просьбу старшего товарища.
– Чуешь! – остановил его Иван (со стороны плавней, поросших густо чаканом, разавались характерные звуки). – Карась, карась, лын, лын, шкрыбу, шкрыбу, йим, йим – вот о чем спиваэ камышанка. Маленька птаха, а як спиваэ!
– Чу! А це послухай, – подняв указательный палец вверх, тихо сказал Колбаса. – Наварыла борщу – каши, борщу – каши, аж в роти потэ-э-эрпло, а это то, о чем спиваэ ласточка. Он воны, кружляють нызэнько. Отже до дощу.
Оба казака смотрели, как маленькие юркие птички ловко на лету ловили мошкару, в изобилии появлявшуюся в воздухе после того, как полуденный зной сменялся предвечерней легкой прохладой.
– Добре, Онисько, розводь багаття, шурпу наварымо, та вечеряти сядемо, – прервал молчание Иван Колбаса.
Ониська Козуб спустился к халабуде, и через минуту в воздух потянулся ароматный дымок костра.
Старший караула, глядя на то, как Ониська умело разжег костер, довольно цокнул языком и подумал: «Характерний. Значить, добрий пластун з нього вийде».
Иван Колбаса происходил из казаков запорожских. Роста был среднего, но крепок в сложении, коренаст. Его внешность не была особо примечательна. Впрочем, глубинные гены относили происхождение родоначальника рода Колбаса к народам тюркским. Оттуда же, из глубины веков, и пошло прозвище Колбас, что на тюркском означало «усмиряющий рукой» (от слов «кол» – рука, «бас» – усмирять, давить). От своих далеких предков, живших еще в дохристианские времена и исповедовавших тенгрианство, Иван Колбаса, несмотря на то, что столетия кровь тюркская в его роду смешивалась с кровью славянской, унаследовал характерный разрез глаз – оливками. Зеленоватый оттенок глаз как нельзя лучше гармонировал с рыжеватым оттенком его волос, что опять же являлось отголоском тюркских генов. И что характерно, это сочетание цвета глаз и волос неизменно проявлялось в роду Колбаса через поколение, передаваясь от деда внуку. Густая рыжеватая борода окаймляла слегка вытянутую, похожую по форме на кабак, голову, волосы на которой Иван тщательно сбривал, что придавало его внешности еще большей тюркскости. Супруга Ивана в сердцах дразнила
