его абреком. Прадед Ивана Колбасы – запорожский казак, тоже Иван, тридцати лет от роду был переселен с женой Соломонидой и двумя детьми Лаврентием и Ксенией при Олбаском лимане в курень Титаривский. С ним вместе переселился и дядька его Григорий Деркач, брат матери, с супругой Пелагеей и дочерьми Аккелиной и Татеянной. Спустя время уже дед Иван Колбасы, Андрий, с сыном Виктором, с хозяйством своим был переселен во вновь образованную в 1864 году станицу Мартанскую. Станица была образована на месте аула Псегуб, сожженного в 1851 году русскими войсками под предводительством генерала Рашпиля за отказ принять присягу на верность Российской империи. Там, в станице, и появился на свет Божий казак Иван Колбаса, унаследовавший от деда своего Андрия рыжеватый цвет волос и зеленоватость глаз. Добрым пластуном стал Иван впоследствии. Да и рубакой был славным. Не одна черкесская душа отлетела к праотцам их от острого клинка, зажатого в крепкой руке Ивана. Знал свое дело казак. В плавнях да в горах как на собственном базу мог безошибочно и днем и ночью бродить. Теперь вот молодых уму-разуму учит. Дело не менее важное.
Пока Иван, стоя на вышке, внимательно изучал окрестности, всматриваясь в сереющую даль, Ониська заварил жирную шурпу, добавив к большим нарезанным кускам шапарей несколько веточек чабреца. Чуткий нос Ивана почуял запах приготовленной еды. Сглотнул слюну, предвкушая трапезу.
– Дядько Иван, спускайтеся вечеряти. Готова шурпа, – позвал Ониська.
– Добре, хлопчику. Йиду, – довольно крякнул Иван и спустился к халабуде.
В костре весело потрескивали чурки. Пламя облизывало их, танцуя в каждом дуновении ветерка, доносившегося с ерика. В казанке дымилась шурпа, приправленная горстью крупы. Бульки, подымавшиеся со дна, с характерным звуком пробивались сквозь куски шапарей, взрываясь на поверхности пузырьками. Пахло смесью чабреца, шурпы и тепла, оставляемого медленно катящимся к верхушкам дальних гор дневным светилом.
Ониська с Иваном помолились и принялись трапезничать, черпая шурпу деревянными ложками прямо с казанка. Животы соскучились по горячему, по жидкому. Наполняли утробы казаки. Насыщение приходило постепенно.
– Слухай, Ониська, – облизывая ложку, смакуя, нарушил молчание Иван Колбаса, – за пластунов хисторию скажу. Никому до силь не казав. Тоби повидаю. Мы з тобою скильки днев тут разом? Оттож. Почитай, начебто односумов. Так вот, слухай и не кажи посля шо не слыхав. Була справа на вийни, що мы з туркамы велы. Сидилы мы ось також, вечерялы. Поруч из нами солдаты росияни, значить. А наши козаки не промах, вином розжылыся и взагалы кожному по пиндюрке досталося. Взяли на душу. Першу, другу, а там и за батькив по-третий, выпыты не грих. А гамселы, що ти хохлы, тильки балакають инакше. Але сутнисть та сама. Почал з мною росийський унтер-офицер суперечка. Мовляв, краще за нього нихто не стриляэ. Так вот, як мы повечерялы и началы спорыть. «Цэ я же лучще тэбэ стреляю!» – кажэ унтер. А я йому: «Брэшэш, я лучше!» А вин нэ утихаэ: «А ну, а ну! Побачим, як ты стреляешь!» Та и у менэ хмиль в голови и я не здаюсь. Москали нам, козакам, не указ. И кажу йому: «Я на сто шагов зобью с твоей головы шапку».
Унтер картинно насовуэ шапку, видмирюэ крокы «10… 40… 70… 99, 100, готово! – крикаэ. – А ну, козак, побачим, як ты зобьешь з менэ шапку!» Я прицилився. Пролунав пострил. Унтер упав. Мий товариш пидходить ближче, подывывся, похытав головою, засвистав меланхолийно: «Трошкы понызив». От так от, Ониська.
– И шо було дали? – спросил слушавший до этого внимательно Ониська.
– Шо було… Слава богу, обийшлося. Командир наш заступывся. Инакше й на каторгу могли запроториты, якбы замисть унтера, охфицер був. Так-то, Онисько, – закончил рассказ Иван.
После сытной трапезы слегка клонило в сон. Ониська потихоньку стал клевать носом.
– Сховай казанок у холобуду и сам подрими. Я на баштах постою. Опосля зминиш мене, – распорядился Иван.
Ониська послушно накрыл казанок деревянной крышкой, убрал его в холобуду, чтобы зверье потемну на запах еды не вышло, да и откинулся в холобуду на спину. Приятно захрустел под телом мягкий чакан. Сон мгновенно сморил Ониську. Снилось ему, как он метится в большого секача, пасущегося в перелеске. Еще мгновение, и меткий выстрел сразит дикого зверя. Но тут кабан поднимает клыкастую морду и говорит человеческим голосом: «А ну, а ну, побачим, як ты стреляешь!» Ониська бросает от неожиданности рушницу, а кабан не унимется: «Слякался, казак, мий чэрэд. Считай сто шагов».
Ониська вскрикнул во сне, в полудреме прошептал:
– Сгинь, грэць, – повернулся на бок и снова засопел. Рой комаров с надоедливым поиском кружился над холобудой. Но умело расставленные дымовухи с тлеющим сухим кизяком не давали проникнуть этим кровососущим обитателям прибрежных зарослей внутрь холобуды. Иван Колбаса поднялся на вышку, проверил рушницу и, прислонившись к стойке – неошкуренному бревну, стал всматриваться в предзакатную оранжевую даль. Вряд ли абреки решатся на набег. В горах оставались в основном мирные горцы – кто хотел принять подданство империи Российской. Те же, кто еще держал в руках оружие и не сдавался, уходили далеко в горы и все реже совершали набеги. Но казачьи посты и пикеты еще долгое время оставались надежной защитой от незваных гостей с гор. Баштя или сторожевая вышка и фигура казака составляли служебные принадлежности пикета, как и поста. Но на посту дымится труба хаты, более или менее гостеприимной; пикет же не представляет другого приюта, кроме холобуды, с разложенным посредине ее огоньком. Тому примером и был пост, на котором несли свою нелегкую службу Иван Колбаса и Ониська Козуб. Был и еще один служивый – приблудившийся кот, любивший растянуться около огонька. Кот делил сухарь с казаками в этом глухом, угрюмом аванпостном шалаше и наделял эту убогую холобуду ее единственным мирным и мягким впечатлением, единственным отрадным развлечением среди бессменных суровых дум об опасности и неприятеле. Вернувшись из поиска, Иван подсядет к огоньку сушиться; его чело хмурится, его ус топорщится, на душе тяжело, в голове смутно. Подойдет на цыпочках котик и умильно уставит на него свои добрые серые глазки. Казак его оттолкнет; но котик подъедет немного спустя в другой раз. Казак его погладит и нежно подергает за жидкий ус. Тогда кот повиляет ему дружелюбно хвостом и помурлычет воспоминанием о своей бабушке, с которой играют где-то в станице казачата. И вот морщины слетели с чела, ус прилег, от сердца отошло, и на душе казака опять светло. Добрая казацкая душа не зачерствеет и не заплесневеет ни в какой трущобе, ни среди каких суровостей военного быта.
Кто-то
