— Мыться нельзя, запомни! — решительно говорю я. — Или ореховая краска сойдет.
Он радостно смеется.
— Терпеть не могу мыться!
— Смотри в пол, а не на людей: черный паж с голубыми глазами привлекает внимание.
— И лучше помалкивать, — добавляет Жакоб. — Ты слишком хорошо говоришь по-английски.
Момо с тоской смотрит на Амаду, подъедающего последние крошки в углу, куда я их смел.
— Можно, я возьму его с собой?
Я качаю головой:
— Прости. Его все знают, а нельзя, чтобы кто-то догадался, что мы с тобой связаны. Надеюсь, это переодевание ненадолго.
У него было начинают дрожать губы, но потом он собирается.
— Хорошая игра, — произносит он, будто пытаясь убедить себя самого. — Буду притворяться, что я немой. Как старый Ибрагим.
— Может, тебе язык для правдоподобия отрезать? — сурово говорю я и делаю движение, словно хочу схватить его за язык, высунувшийся изо рта.
Он верещит в притворном ужасе, мы устраиваем возню, и настроение у Момо улучшается.
У Жакоба своя спальня в покоях герцогини Портсмутской, занимающей больше двадцати комнат.
— Момо там будет в безопасности. Я скажу мадам, что он мой кузен, его прислали работать во дворце. Не думаю, что она станет задавать вопросы: если по обе стороны от нее будут черные мальчики, это оттенит белизну ее кожи; она вечно ищет, как превзойти своих соперниц в любви к королю.
Решение не безупречное, но придется пока остановиться на нем. Момо прощается со мной достаточно мужественно: я его крепко обнимаю, велю вести себя хорошо — и вынужден поспешно уйти, пока он не заметил слезы у меня на глазах.
Амаду яростно меня ругает, когда я возвращаюсь один, страшно разозленный, что у него отняли товарища по играм.
Бен Хаду и прочие члены посольства возвращаются уже к вечеру в прекрасном расположении духа. Фантазия весьма удалась, король был восхищен их представлением.
— Он спрашивал о тебе, — «парень в лопнувших брюках», — и я сказал, что тебе нездоровится, — беззаботно говорит Медник. — Так что, боюсь, на обеде тебе сегодня появляться нельзя.
Не могу сказать, что меня это особенно расстраивает: сегодняшние ухищрения меня утомили, а прошлой ночью я плохо спал. Я останавливаю в коридоре лакея и спрашиваю, могут ли принести еду в мою комнату. Смерив меня взглядом, он отвечает:
— В этой стране честные люди рабам не прислуживают, — и шагает прочь, бормоча, — сукин сын черномазый.
Мимо проходит горничная — простодушная на вид девушка с копной медовых кудрей, выбивающихся из-под чепца.
— Он со всеми такой, Томас, — говорит она. — Вы уж не принимайте близко к сердцу его грубость. Я вам что-нибудь сама принесу, если хотите.
Она собирается уходить, потом оборачивается.
— Только вы скажите, что вы едите — а то я не очень знаю, что ваши любят.
— Наши — черные?
Она краснеет:
— Нет, сэр, магометане.
Моя очередь устыдиться.
— Там просто внизу поросенка жарят, я подумала, это вы вряд ли захотите.
Я выясняю, что зовут ее Кейт, прошу прощения за грубость и с благодарностью соглашаюсь на жареного цыпленка, хлеб и острый сыр.
— Но никакого эля, да?
Я улыбаюсь:
— С удовольствием выпью эля, Кейт.
Она держит слово: вскоре в мою дверь стучат, и появляется Кейт с черным лаковым подносом, на котором громоздится еда и стоит большой глиняный кувшин. Я благодарю ее за щедрость, она мило заливается краской.
— Вы такой крупный мужчина, у вас небось и аппетит под стать.
Она чуть дольше, чем нужно, смотрит мне в глаза, все больше краснея. Я не настолько глуп, чтобы не понять, о чем она думает, но ради нас обоих притворяюсь, что не понимаю. Просто беру поднос и прощаюсь.
Спокойного ужина, на который я надеялся, не получается. Амаду не в себе: он все время крадет кусочки еды, потом швыряет их на пол и требует еще, пока мне не начинает хотеться порадовать себя и придушить мартышку. Я как раз над этим размышляю, когда в дверь снова стучат. Сдвинув кувшин эля к краю подноса, я составляю на него всю посуду, достаю монетку для девушки и с улыбкой открываю дверь.
В следующее мгновение я лежу на полу, на груди у меня нога Рафика, а у горла его нож.
— Закрой дверь, — шипит Рафик, и в комнату входит Хамза.
Амаду истошно верещит с кровати.
— Заткни эту чертову мартышку!
Хамза бьет, и Амаду, пролетев через всю комнату, ударяется о стену с глухим стуком. Я слышу, как его тельце падает, словно камень.
— И где он? — спрашивает тафраутец.
— Кто?
— Мальчишка. Сын султана.
От изумления у меня замедляются мысли. Откуда он знает?
— Сын султана? У него их столько, что непонятно, о каком ты.
— Не валяй дурака.
Хамза пинает меня под ребра. На нем башмаки из жесткой английской кожи, это больно.
— Тот, про которого все думали, что он умер и похоронен — сын англичанки. Мы знаем, что он у тебя, просто не знали, зачем — но теперь и это выяснили.
Он ухмыляется и делает пальцами какое-то движение.
— Думал, состояние в Лондоне заработаешь, а?
На этот раз растерянность моя непритворна.
— Отпустите меня. Я понятия не имею, о чем вы.
Он снова меня пинает, выбивая из меня воздух. Я снова чувствую вкус эля — куда приятнее было, когда он лился вниз.
— Хватит пинать этого ублюдка, обыщи комнату! — злобно говорит Рафик.
Он опускается на колено.
— Из-за тебя моего дядю привязали к мулу и волокли по пустыне, пока плоть не сошла с его тела и кости не стали торчать, как палки. Так что я без колебаний перережу твою черную глотку — считай это убийством из мести. Но где это отродье? Я знаю, он где-то здесь: никто больше не мог увидеть, что я взял сумку — уж я об этом позаботился. Разве что мартышка поганая, но она не говорящая.
Что ж, это разрешает одну загадку, хотя как он узнал, что его видел Момо? И вдруг меня словно ударяет изнутри: свиток Элис — она, должно быть, написала в свитке про сына, а Рафик обыскал мою сумку тщательнее, чем я думал. Наверное, он его нашел, а Хамза ему прочитал. Меня бросает в жар, потом в холод: что же я за глупец.
— Здесь никого. — Хамза тяжело опускается на кровать. — Что же ты с ним сделал-то?
Глаза у него хитро блестят.
— Расскажи, и сохраним это в тайне. Поделим деньги на троих — султан ничего не узнает.
