Рафик в ярости оборачивается.
— Вот это верно: добавь к алчности и отступничеству еще и предательство, неверный! Султан — мой господин. Надо найти мальчишку и вернуть его. Но сперва перережем этому ублюдку глотку.
— Уймись. Дворец огромный: он мог где-то спрятать сучонка, а то и в город его вывезти. Говорю тебе, он расспрашивал о разном. Придется оставить его в живых, а то не найдем парнишку.
В ответ Рафик сильнее прижимает к моему горлу свой кинжальчик. Я чувствую, как натягивается, а потом подается под ним кожа — с алой струящейся болью. Какая-то алхимия обращает боль в слепую ярость, я с воем сбрасываю Рафика и поднимаюсь, готовый к драке. Рафик налетает на стол, и поднос со всей посудой рушится на пол с чудовищным грохотом. В голове у меня бьется мысль: нужно убить обоих, если пошлют вести в Марокко, Элис обречена. Ужас при этой мысли придает мне еще больше сил. Я хватаю Рафика за горло одной рукой, а второй — за руку с ножом. Бум! Мы натыкаемся на шкаф, большой тяжелый гардероб. От удара одна из его высоких дверей распахивается, и бьет подбегающего Хамзу в лицо. Из его отверстого рта потоком изливается брань. За этим шумом и дерзкими угрозами Рафика я не слышу, как выбивают дверь, и в комнату вбегает вооруженная стража. Двое оттаскивают меня от тафраутца и обезоруживают его; еще один берет на себя отступника. За их спинами, в коридоре, я вижу горничную Кейт, сцепившую руки. Потом вспоминаю про Амаду.
Когда я поднимаю обезьянку, ее голова бессильно свисает. У Амаду сломана шея, и я невольно плачу.
Девушка тут же оказывается рядом со мной.
— У вас кровь! — восклицает она.
Это довольно очевидное наблюдение. Потом она опускает глаза.
— Ох.
Пятится.
— Фу.
Не могу винить ее за отвращение: вид у бедняжки Амаду такой, словно его порвали орлы — он весь в моей крови.
Посылают за бен Хаду, он приходит нескоро, запыхавшийся и растрепанный. Он гневно смотрит на Рафика, потом на меня, словно готов нас обоих заколоть за то, что его против воли вытащили из-за королевского стола. Он объясняет капитану стражи, что между мной и Рафиком давняя вражда и что он лично отвечает отныне за наше поведение.
— Что до Хамзы, то он отступник, но на него как на англичанина распространяются ваши законы. Уведите его и делайте с ним что хотите.
Когда мы остаемся одни, бен Хаду спрашивает:
— Что произошло?
Воцаряется долгая напряженная тишина. Самое время, чтобы Рафик мне отомстил раз и навсегда, разве нет? Я жду его обвинений: сейчас он станет махать перед Медником свитком и требовать, чтобы дворец обыскали, потому что здесь сын султана… но тафраутец меня удивляет — он молчит. Ему известно, что бен Хаду его терпеть не может, и, видимо, он думает, что посол на моей стороне. Да и происшествие в Гайд-парке… Или, понимаю я, у него нет свитка, а без него все обвинения прозвучат безумно. Сожгли они свиток вместе с сумкой или он все еще у Хамзы? В любом случае обвинить Рафика в воровстве я не могу.
Мы оба молчим, разбирательство заходит в тупик, и бен Хаду в итоге срывает на нас злость: он говорит, что если мы еще что-нибудь натворим, нас отправят обратно в Марокко первым же кораблем, с предписанием сурово наказать по прибытии. Потом он уводит Рафика, оборачиваясь на пороге.
— Ты бы занялся этим, — говорит он, указывая на рану у меня на шее. — Попроси кого-нибудь из слуг привести хирурга.
Он запускает руку в карман, достает несколько монет и протягивает их мне:
— Тут должно хватить.
Прежде чем я опускаю глаза, он уходит. На ладони у меня три золотых. Хватит, чтобы купить хирурга. И его дочку, и собачку тоже. Ну, может быть, я преувеличиваю. Но он должен чувствовать себя виноватым: возможно, из-за того, что увидел мертвую мартышку.
Я смываю с Амаду кровь и заворачиваю его в кусок ткани. Момо будет безутешен, когда узнает. Потом я своими руками зашиваю рану, морщась и постанывая, и закрываю неопрятный шов повязкой. И, наконец, иду в кухню, где нахожу горничную Кейт, греющую ноги у огня. Я от души благодарю ее за то, что привела стражу, и вручаю ей одну из золотых монет. Она молча смотрит на нее, потом протягивает обратно.
— Я такое не могу взять, правда не могу.
— Мне было бы приятно, если бы ты ее взяла.
Но она качает головой:
— Я ведь просто сделала как нужно. Как ваша шея?
— Да просто царапина.
— Царапина? Там ручьем текло. Дайте я взгляну.
Она осуждающе цокает языком при виде моего шитья, бережно трогает кожу.
— Шрам останется.
— Испортит мою красоту? — смеюсь я. — Прибавлю его к своему собранию.
— А где другие?
— Их слишком много, чтобы перечислять, — отвечаю я, возможно, резковато. — Я хотел попросить еще об одном одолжении.
На мгновение глаза у нее загораются, и я с опозданием понимаю: она надеялась, что я передумал по поводу невысказанного предложения. Теперь я оскорбил ее, предложив денег, и дважды отверг. Нет, не умею я обращаться с женщинами. Умножая неловкость, я спрашиваю:
— Куда стража могла отвести англичанина, который был у меня, отступника по имени Хамза?
Она объясняет, я торжественно кланяюсь и ухожу, прежде чем все еще хуже не запуталось. Узников держат в подвале. Я подкупаю стража у дверей золотой монетой, и он на десять минут впускает меня к заключенному.
— Единственное, о чем прошу: лицо ему не попорть, — говорит стражник и разражается хохотом.
Услышав шаги, Хамза с надеждой смотрит вверх, но когда появляюсь я, лицо его мрачнеет. Вместо носа у него сгусток запекшейся крови — дверь шкафа, должно быть, его сломала.
— Чего тебе надо, катамит?
Вместо оскорбления у него выходит «гад убит», и стражник сгибается пополам от смеха.
— Дай знать, если захочешь его еще обработать и понадобится помощь, — предлагает он, когда проходит приступ веселья.
Он запускает меня в камеру. Я дожидаюсь, пока стихнут его шаги, потом поворачиваюсь к отступнику.
— И где она?
— Кто?
— Сумка, которую ты забрал из моей комнаты.
— Это не я.
— Так ты ее видел?
Лицо у него хитрое, он чешет родимое пятно на щеке.
— А чего ты спрашиваешь-то?
— Она мне нужна.
Он улыбается — леденящее кровь зрелище.
— Жаль твою мартышку.
Я вижу, что он врет. Показываю ему монету.
— Говори, где она.
Он растерян.
— Старая сумка? Да дрянь же: ты за эти деньги сотню таких купишь в фассийской красильне. Тебе что, золото в руки бесконечно течет, не терпится отдать или что?
