Одна из служанок приносит желтый кушак, и все бросаются правильно его повязывать. Герцогиню ведут в кресло у окна, выходящего в сад, и драпируют складки ее платья. Не отрывая взгляда от герцогини, я спрашиваю Жакоба, откуда он. Он называет деревню неподалеку от моей, что удивляет меня куда меньше, чем могло бы.
— Твоего дядю звали Айю Диара?
Он яростно кивает.
— Мы дружили.
Когда мы вставали рядом, видно было, что мы одного роста, одинаково сложены. Нас часто путали, по крайней мере, издали: он говаривал, что красивее меня; уж точно держался увереннее, особенно с девушками. Мы вместе охотились, вместе прошли обряд посвящения в мужчины; но он смеялся над моей любовью к музыке, и мы отдалились друг от друга.
— Он — великий воин! — восклицает Жакоб. — Но он ушел из деревни и не вернулся.
Мальчик, должно быть, был не старше Момо, когда Айю и меня взяли в плен. У него хорошая память. Как, к несчастью, и у меня: я помню, как вражеское племя, захватившее нас, привязало Айю к шесту под палящим солнцем, отрезало ему веки, губы, нос, уши и пенис. Язык оставили, но так вышло еще ужаснее. Его крики преследовали нас целый день.
— Да, великий воин. А как ты оказался здесь?
— Племя с юга захотело наши земли, мы воевали. Они победили. Я выжил на корабле тех, кому нас продали; мама и брат — нет.
Лицо у него становится непроницаемым.
Избит, продан и куплен, своими же сородичами: история эта стара как мир.
Я наблюдаю, как входит художник в сопровождении двух помощников, несущих мольберт, краски и холст. Он целует Луизе руку, рассыпается в похвалах ее несравненной красоте, ходит туда-сюда между натурщицей и недописанной картиной, поправляя то одно, то другое, без умолку треща по-французски. Издали похоже, что стрекочет Амаду.
Внезапно он поворачивается к нам.
— Где арапчонок?
Жакоб бредет на свое место возле дамы. Художник жалуется: рукав слишком виден, жемчуга не те. Потом грубо поворачивает голову мальчика, словно Жакоб — неодушевленный предмет.
— Prends ça et ne bouges pas![20]
Мальчику вручают огромную раковину, из которой выкатываются жемчужины.
Жакоб закатывает глаза.
— Я символизирую изобилие колоний.
— Больше никаких разговоров!
На этом я решаю, что мне пора, кланяюсь герцогине, улыбаюсь Жакобу и иду к двери. Выходя, я украдкой смотрю на недописанный портрет. Художник довольно верно изобразил Жакоба, хотя по какой-то причине пренебрег невольничьей серьгой мальчика; но женщина на картине ни капли не похожа на герцогиню: она куда стройнее, и лицо у нее невыразительное. Тощая и безликая — и это здесь считается желанным? Я качаю головой, вспоминая необъяснимый ужас Зиданы при виде утончившейся тени. Женщины вечно недовольны тем, что есть: толстые хотят похудеть, худые потолстеть. Никогда их не пойму.
Вернувшись в покои посольства, я обнаруживаю, что все мои товарищи давно уехали с бен Хаду показывать искусство верховой езды. Прочие, должно быть, отправились смотреть на всадников — пусто даже на чердаке. Я, пользуясь случаем, тщательно его обыскиваю, но час спустя выхожу с пустыми руками. Деньги они, похоже, спрятали в другом месте; и драгоценности тоже. От сумки, без сомнения, давно избавились — сожгли или выбросили, — а вместе с ней и вышитый свиток Элис. Борясь с отчаянием, я пытаюсь сосредоточиться на сиюминутном. Очаровываю служанку в кухне, получаю у нее хлеб и мясо, и возвращаюсь в комнату.
— Амаду, я пришел! — громко говорю я, на случай, если кто за мной подглядывает.
Мгновение спустя слышно, как от двери оттаскивают стул. Когда я захожу, Момо и обезьянка набрасываются на провизию, забыв о страхе, а я снова и снова думаю, что делать.
Когда в дверь стучат, я подпрыгиваю от неожиданности. Я прикладываю палец к губам, потом подсаживаю Момо на балдахин кровати. Распахнув дверь, я обнаруживаю Жакоба. Его руки полны фруктов и пирожных, без сомнения, похищенных из покоев герцогини. Амаду мигом отпихивает меня, заинтересовавшись едой, а не гостем. Он взбирается мне на плечо, чтобы лучше рассмотреть сокровища, потом, в мгновение ока схватив яблоко и пирожное в глазури, прыгает на балдахин, чтобы съесть добычу, пока я ее не отнял, и победительно стрекочет. Со страшным треском балдахин, натянувшийся от его прыжка, лопается, и мартышка, мальчик, сокровища и прочее валятся на кровать. Золото разлетается по полу. Вид у Момо виноватый, но лишь мгновение, потом он начинает хихикать, видя выражение моего лица. Судя по всему, это золото, врученное мне Зиданой на покупки. Рафика и Хамзу наверняка крайне разочаровало содержимое украденной сумки.
— О, Малеео!
Я отстраняю Жакоба и захлопываю дверь, пока нас не увидел кто-нибудь любопытный, проходящий мимо. Потом я забираю у Жакоба поднос, ставлю его на стол и, опустившись на колено, заглядываю мальчику в глаза.
— Жакоб, ты любишь дядю Айю?
Он отводит взгляд от Момо и Амаду, барахтающихся среди останков балдахина, и кивает.
— Тогда ты никому не должен ни слова говорить о том, что здесь видел. Поклянись Малеео и Кулотьоло и духами предков.
Глаза его расширяются.
— Клянусь.
Он прикасается ко лбу, потом к груди.
— Хорошо. Иди сюда, Момо, познакомься с моим родственником, Жакобом.
Момо серьезно стряхивает крошки глазури с рубахи и протягивает руку.
— Рад знакомству.
Мальчики радостно смотрят друг на друга, между ними возникает мгновенная связь, как часто бывает с детьми. Я с облегчением собираю золото. Здесь не все, но, возможно, это и к лучшему, иначе Рафик задумался бы, почему я так ношусь со старой кожаной сумкой.
— Момо, есть еще?
Он выразительно качает головой.
— Я с ним просто играл. Я был король, а Амаду — мой невольник.
Мы убираем в комнате, возвращаем, как можем, балдахин на место, и я отчасти объясняю Жакобу, что происходит. У него оттого, что его принимают в заговорщики, загораются глаза. Оказывается, что мальчик он находчивый.
Час спустя мы любуемся своей работой.
— С глазами ничего не сделаешь, — удрученно произносит Жакоб. — И волосы у тебя слишком тонкие, несмотря на новый цвет.
Я нахожу запасной тюрбан и показываю Момо, как его наматывать. С третьей попытки у него прекрасно получается. И ему даже четырех еще нет, думаю я с изумлением: у меня на это ушли месяцы, а мне было девятнадцать…
Момо в восторге от игры. Он восхищенно рассматривает себя в зеркале, поворачиваясь то так, то эдак, сравнивает свою непривычно темную кожу с моей, а потом Жакоба, и объявляет, что доволен.
