Тётя Зоня свела губы в нить и подёргала себя за мочку уха.
Неля с размаху бросила вилку, та звонко стукнула о фаянс. Вакса прижала уши.
— Я не могу не разговаривать, — умоляюще сказала Неля, жалобно глядя на бабушку, — совсем не могу молчать. Вот скажите, — подалась она к Гостю, — чем вы занимаетесь?
— Вообще или конкретно ныне? — кисло спросил всадник.
— В целом, — хмуро уточнила Амфмисбена самотна.
— Травлю. Вместе с собаками… — равнодушно сказал он.
— И всё? — удивилась Неля.
— Догоняю, похищаю, — продолжил Гость, — вытряхиваю душу и бросаю.
— Как это типично для мужиков… — вздохнула тётя Зоня и дёрнула себя за ухо ещё раз.
Воцарилось молчание. Гость повертел в руках флейту.
— Ну что же, — сказал Гость. — Вижу, добровольного согласия не последует…
Он поднялся. Росту в нём было более двух метров, тьма была его плащом, погибель перевязью, в руках у него оказался Рог, а флейту он сунул под плащ.
— Уже уходите? — светски осведомилась тётя Женя. — А я собралась нарезать дыню.
— Ничего не поделаешь, — сказал Всадник. — Пошли, малец.
— Кого послать? — лениво спросил я. — И куда?
Вместо ответа Гость протянул мне руку. Цепочка у меня на шее завибрировала и стала нагреваться. Гость посмотрел на свою руку, потряс ею и красиво приподнял одну бровь.
«Надо будет запомнить, — мелькнула у меня мысль. — Шикарно выглядит». И я подёргал бровью.
— Я позабыл, — сказал вкрадчиво Всадник, адресуясь Неле. — Ещё я сею рознь.
— Розы? — переспросил, высовываясь из-за материнской спины, Витя. — А я слышал, их са…
И гость протрубил в Рог. В нос мне ударил запах крови, а горло сдавила судорога. Очень злая судорога. Яростная.
«О-о-о. Ссора, — подумал я, — кровная. Какие старые чары».
— Отдайте, Хозяйка, — опершись руками на стол, попросил Гость. — Что вам стоит? В конце-концов, это всего лишь щенок и стекляшка. Или мне забрать кого-то другого? Других? Опять?
— И вправду, мама, — вдруг сказала тётя Зоня, — решайся. Чего мы все должны…
Бабушка повернулась к столу спиной. Было видно, как она силится поддёрнуть рукава.
— Мама! — тётя Зоня перешла на крик. — Я тебе говорю, ответь! Или ты опять за своё? Делаешь вид… — она поднялась: опухшая, вся в красных пятнах, с истончившимся от злости ртом, растрёпанная. — Ты решаешь свои вопросы за наш… за их… За мой счёт. Я тут всегда как сирота, — тоненько крикнула она. — Всю жизнь купалась последней, — она высморкалась. — В холодной воде… А всё маме, всё бабушке, всё Вите — а вы, девочки, подождёте… А бабушка-то, мама, умерла, и прабабушка умерла, и мальчики все твои умерли, — прохрипела она в бабушкину спину. — Всё детство оставляла им горбушки: «А вдруг, — говорила, — а вдруг…» А не вдруг! Всё, пропали… любимчики. Тю-тю… Ждала она! А мы — полусироты, живы! — она вцепилась в скатерть. — И в холодной воде всю жизнь здесь, в обносках!
— Смелее, — прошептал Гость. — Вы её очень ослабили…
— Что ты мне дала? А? Ответь! — выкрикнула своё фирменное проклятие тётя Зоня — и, излив яд, собиралась было сесть, да забыла о лежащем на полу стуле. Раздался визг, взметнулись рыжие пряди, ноги, и тётка распростёрлась на половичках.
— Я тебе скажу, — заявила ей сестра и вылила на неё компот из графина. — По жопе, в детстве, мало.
— Хамка, дура, длинноносый фашист. Я ж вся мокрая и замёрзну, — плаксиво заявила тётя Зоня с пола. — Помогите мне кто-нибудь…
— Браво, браво, — сказал Гость. — Такое соло.
Абажур над нами протяжно моргнул и в абсолютной тьме мы увидали, как красным горят глаза пришлеца. Вакса, с тахты, светила очами в ответ.
— Я могу повременить с Зеркалом, — выдавил из себя Гость. — Слишком долго гоняюсь за ним. Но вот этот, третий — интересует меня в первую очередь. Не то вам опять придётся кем-то жертвовать… голосом… годами… близкими… детьми.
— Мама, — отозвалась тётя Женя. — Это уже слишком! Ответь ему что-то.
— Пока бабушка молчит, тётя Женя, он ничего не сможет сделать. Это всё угрозы, — так. Сквозняк. Холодный ветер в полдень.
— В спальне, там, — вкрадчиво сказал всадник. — Один раз. Тоже был сквозняк… ветер. Не можете не помнить.
Тётя Женя обхватила пальцами шею.
— Мама, — сказала она, — как так? Это ты…? Ну не молчи. Ведь… Костя… Так значит ты, ты могла… могла спасти… — хрипло крикнула она. — Но ведь промолчала. Я же так просила… Я ведь никогда ни о чём не просила… Никогда!
— Это был бы не совсем дядя Костя, — сказал я шёпотом. — И зеркало, зеркала, мы…
Тётка повернулась ко мне — на бледном лице проступили два ярко-алых пятна.
«Как у чахоточных», — подумал я.
— Что ты можешь об этом знать? — прокричала тётя Женя. — Что? Сопляк!
Неля заплакала. Горько. Витя оторвал свежепришитую пуговицу.
— Я, может быть, и сопляк, — примирительно сказал я. — Только я говорю, что знаю: он, — и я ткнул в Гостя пальцем, — раздор и ссора. Провокатор хренов.
— Тёмные дни теперь прошли, — обратился я к всаднику, безмятежно гладящему дудочку. Где-то на самом краю мира прозвенела нежно челеста. «Рознь» развеялась.
— Тыкать пальцем невежливо, — бесцветно произнёс Гость, в голосе его читалась досада.
Тётя Женя будто оступилась.
— Ой… — сказала она и покраснела. — Ой, мама, прости.
Я перевёл глаза на скатерть, крошки сложились, наконец, в слово. «Незаконно» дрожало на «аксамите».
— Я вот тут думал, — быстро сказал я. — Ты нежеланный и незаконный Гость…
— И? — насмешливо переспросил он.
— Ияизгоняютебяотнынеинавекиотменяяприглашение, — пробарабанил я, кузина Сусанна оторвала третью пуговицу жакета, на лице её читалась досада.
— Ты частишь, — сообщил он. — И не сказал, кого представляешь — поэтому эти слова не будут иметь…
По кухне пронесся тёплый ветер, прилетело неизвестно откуда несколько крупных розоватых лепестков, отчётливо зазвенела челеста и где-то в недрах дома нечто скрипнуло — так говорит жернов, пробуждаемый ото сна.
— …всей силы, — закончил гость и щёлкнул пальцами. Посторонние звуки стихли.
Пока Всадник стряхивал лепестки с плаща, я решил пробежаться в коридор и дальше — к ёлке. Стоило мне вырваться из-за стола, как раздался визг — многоголосый, кто-то крикнул: «Беги!», я распахнул кухонную дверь, сделал пять шагов, и всё стало зыбким, навстречу мне взвилась тёмная фигура — я, поднеся кулак ко рту, ударил её старым бабушкиным заклятием в лицо.
«И всё-таки это неправильно, — подумал я. — Надо было связать прежде руки… Во имя…»
