дернулась, качнув бортом, словно корабль.
– Анна! – послышался голос Башлакова. – После этого мы в расчете?
– В расчете, Семен. Ни пуха вам.
– К черту.
Колеса мерно поскрипывали, стучали о корни, фыркала лошадь, изредка доносились обрывистые реплики партизан. Карпин спал или искусно притворялся. Зотов, упакованный древнеегипетской мумией, потерял счет времени. Конечности затекли и одеревенели, разнылся искромсанный осколками бок. Хотелось с наслаждением расчесать рану, но руки были туго притянуты к телу. Мерная качка баюкала, веки тяжелели и наливались свинцом, медленные, словно улитки, минуты сливались в часы. Мягкость подстилки оказалась обманчивой, твердые бугры врезались в спину. Зотов дважды проваливался в беспокойный, прерывистый сон. Беспомощность угнетала, иногда казалось, что их везут к немцам. Вот сейчас вытащат, а там пулеметы, и немецкий офицер манит так ласково: «Ком, партизанен, ком». Несмешно. Или нарвемся на полицаев, партизаны благополучно сбегут, а «бобики» решат проверить груз на телеге штыком. Мозг услужливо представил полицая со злобной, пропитой рожей, вонзающего полуметровое лезвие в саван. Тьфу, прекрати. Идея с доставкой в отряд уже не казалось такой привлекательной. Смелой - да. Умной - нет. Слишком много риска в последнее время. На Зотова это было совсем не похоже.
– Подъезжаем, – сказал наконец Башлаков, обращаясь, вроде, к своим.
Зотов набрал воздуха в легкие и постарался не дышать. Теперь лишь бы Марков не подкачал, до санчасти должны дойти без задержек.
– Кто такие? – раздался взволнованный, молоденький голос.
– Из «Пламени» мы, хозяйство капитана Зарубина, – отозвался Башлаков. – Ты чего, Ленька, не узнал? А я тя еще помню, как ты дитем по деревне бегал, голым задом сверкал.
– Ты что ли, дядька Семен?
– Ну я.
– Вы откуда?
– На Алтухово, в разведку ходили.
– И как там?
– Херово. Немцы и полицаи леса прочесывают, артиллерией долбят. Мы дуриком сунулись, нарвались на егерей, еле ушли, трое раненых, два мертвяка. Раненых в Кокоревке оставили, а убитых родным за речку везем. Хотели у вас переночевать. Можно?
– А мне что? Чичас командира кликну, тута он, рядышком. Товарищ командир! Товарищ командир!
– Чего орешь? – отозвался Марков. От сердца немножечко отлегло, на месте Михаил Федорыч, ждет. А может даже и бдит.
– Товарищ командир, партизаны из «Пламени», просятся переночевать. Потрепали их сильно.
– Здорово, бойцы, – поприветствовал Марков. – Милости просим, накормим-напоим чем богаты.
– Спасибо, – устало просипел Башлаков. – У нас тут дело такое, товарищ командир, на телеге убитые товарищи, за речку переправляем, в родной земле хоронить. Второй день по теплу везем, куда бы на ночку определить?
– Ох, что делается, – натужно вздохнул Марков, разыгрывая роль, как по нотам. – Вы тела к медсанбату везите, там пристроечка есть, в ней яма глубокая. Сгрузите в холодок, а с утра заберете. Идет? Я провожу.
Вновь заскрипели колеса, Зотов позволил себе тихонечко подышать. Сердце испуганно трепыхалось. Спокойнее надо, спокойнее. Телега остановилась. Приехали? Зашуршал брезент.
– За ноги бери, – распорядился Башлаков.
– Осторожнее, дверь маловата, – предупредил Марков.
Зотова подняли и понесли. Послышался глухой удар. Кто-то приглушенно выругался. Зотова опустили на твердую, сочащуюся могильной прохладой поверхность. Ослабли и развязались узлы. Он почувствовал легкий хлопок и Башлаков тихо сказал:
– Готово.
И уже громче, обращаясь к своим:
– Второго давай.
Зотов лежал неподвижно, боясь шевельнуться. Надо выждать. Он слышал, как в сарайчик при медсанбате занесли Карпина и уложили рядком. Дверь мягко закрылась, стукнул засов, голоса затихли вдали. Все, добрались, можно распаковываться. Зотов забарахтался в саване, выпростал руку и содрал ткань с лица. Внутри царила зыбкая полутьма, блекло–серый вечерний свет сочился в щели наспех пригнанных бревенчатых стен. Он лежал на самом краю черной ямы. Одно неловкое движение и привет. Вот зачем она тут? Надо при случае Ивашова спросить. Или не надо, крепче будешь спать.
Длинный сверток, лежащий по левую руку и очертаниями подозрительно похожий на человека, заворочался, и из куколки вместо прекрасной бабочки вылупился помятый и злой Мишка Карпин. Зотов приложил палец к губам и попробовал встать. Получилось плохо, затекшие ноги протестующе взвыли, суставы жалобно щелкали. Зотов подавил болезненный стон и ползком добрался до противоположной стены. Тихонечко постучал и прислушался. В медсанбате приглушенно зашуршало, донеслись осторожные шаги, часть стены ушла в сторону, пропуская в мертвецкую робкие отсветы керосиновой лампы. В открывшейся дыре показалось обескровленное, усталое лицо медсестры Людочки.
– Товарищ Зотов, – прошептала она. – Спасите меня, я с ним не могу больше, сил моих нет.
Глава 20
Самое трудное в засаде - это не охотничий инстинкт, заставляющий кровь вскипать, и пугливо вздрагивать от малейшего чиха. Чувство опасности быстро сменяется вялой апатией. Час, два и тебя уже неодолимо тянет поспать. И черт с ней с засадой, как-нибудь само образуется. Борьба с мочевым пузырем тоже терпима. Омертвевшие ноги как данность. Самое трудное в засаде – это молчать. Так уж устроен человек, если он не один, то его неудержимо тянет поговорить. Пусть о погоде, детишках или еще какой-нибудь чепухе. Молчать невежливо и противоестественно. Хотя бы пошлый анекдот рассказать. Любое затянувшееся молчание общественно порицается, выходит неловким и оставляет осадочек на душе. Молчуны не в почете. Они вроде что-то задумывают, пакости разные. Наверное так повелось с первобытных времен, когда дикие предки по кой-то черт спустились с деревьев и жались друг к дружке мохнатыми спинами в лесной темноте. Они сидели и разговаривали. Голос был единственным подтверждением, что тебя не утащили зверям на прокорм. А если кого утащили, то это и к лучшему, значит остальные переживут очередную страшную ночь и отомстят подвернувшемуся под руку мамонту. Молчание медленно убивает, вынуждает нервничать и стыдливо откашливаться, прочищая пересохшее горло. Твои чувства обострены, мозг паникует. Глаза видят людей. Открываешь рот и вовремя одергиваешь себя. Ты в засаде.
Света от керосинки хватало лишь для того, чтобы в землянке не устоялась полная темнота. Тени метались по низкому потолку, клубы мрака набухали вдоль стен, размывая очертания немногочисленной мебели и окоченевших людей. Стрелки на циферблате застыли на без пятнадцати два и отказались идти. Оборот секундной, казалось, длился много часов. Зотов сидел полностью скрытый во тьме, перекатывая в пальцах левой руки кусок влажной глины. Из угла открывался великолепный вид на плотно закрытую дверь, все, пересекающее линию огня, убрано. «Шмайссер» снят с предохранителя, патрон дослан в патронник, указательный палец вдоль спусковой скобы. Одно
