начинает свой монолог.
ТЕТЯ/РАНЕВСКАЯ. Детская, милая моя, прекрасная комната! Я тут спала, когда была маленькой!
Раневская оглядывается по сторонам и понимает, что что-то не так. Похоже, комната совсем не та.
Входит Лучетта.
ЛУЧЕТТА. Сестра Орсола, и Вы здесь?
ТЕТЯ/РАНЕВСКАЯ (как ни в чем не бывало). А Дуняша по-прежнему все такая же, на монашку похожа!
ЛУЧЕТТА. Э? Что она сказала?
И так два часа без антракта. В конце Лопахин поджигает гондолу, а Раневская, прежде чем уйти со сцены, произносит монолог.
ТЕТЯ/РАНЕВСКАЯ. О моя Венеция, о чистота моя! Здесь я спала, отсюда глядела на Венецию, счастье просыпалось вместе со мной каждое утро, и тогда ты была точно такой, ничего не изменилось. О моя Венеция! Здесь жили отец мой и дед, и я люблю этот город и хочу попрощаться с ним. Без Кампьелло жизнь моя не имеет смысла…
И так далее и тому подобное.
Спектакль подходит к концу, тридцать два зрителя отчаянно хлопают, тетя и ее ученики многократно выходят на поклон, и вот настает тот долгожданный миг, когда мы с тетей сидим в мексиканском ресторане, а перед нами стоят тарелки с тако и фахитос.
Тетин наряд кажется просто фантасмагорическим по сравнению со скромным платьем, в котором она была на сцене. На ней пышное платье ярко-розового цвета. Поверх него наброшено зеленое нечто из плотной ткани – тетя называет это «бушлат». На шее красуются три нитки внушительных бус, пальцы унизаны кольцами, а в ушах серьги в этническом стиле, принадлежащие неизвестной культуре, узнать о которой побольше мне вряд ли когда-нибудь захочется. От веса всех этих украшений меня бы согнуло пополам, но тетя весело щебечет, пригубив свою «маргариту»:
– Так что там у тебя? Будешь жить три месяца в квартире этого Галанти?
– Только если он не узнает, что я разбила лампу. Потому что тогда он тут же примчится из Таллина и выставит меня из дома или даже убьет. Тетя, умоляю, скажи: ты знаешь кого-нибудь, кто ее так починит, чтобы он ничего не заметил? Кто бы мог это сделать?
– Гарри Поттер, – отвечает тетя, но мне совсем не смешно.
– Ну пожалуйста! Ты же столько народу знаешь. У тебя такие знакомые! Им что угодно под силу. Взять хоть твоего художника-декоратора…
– Не говори ерунды. Но кое-что я все же могу посоветовать: выбрось из головы мысль, что это оригинальная лампа Тиффани. Это совершенно исключено. Такие только в музеях остались! Их на аукционе за несколько сотен тысяч евро продают. Если не миллионов.
– А если это все-таки оригинал? – едва слышно шепчу я и опускаю голову на руки. – Там ведь их клеймо. И на основании, и на абажуре…
Мне даже не удается договорить – голос не слушается.
– Тогда уезжай из страны! – отрезает тетя и откусывает тако. Протягивает мне бутылку воды и продолжает: – Попей водички, подыши. Скорее всего, это точная копия, такая стоит всего несколько тысяч евро. Ну, скажем, десять.
– Но тетя! Для меня что миллион, что десять тысяч – нет разницы. У меня на счету тысяча двести, и это я еще не на мели.
Фьямма Фавилли встряхивает рыжей шевелюрой. Я смотрю на нее. Какая же она красивая! Говорит, что ей пятьдесят шесть, но сколько на самом деле, знают лишь мама и бабушка, а они поклялись никогда не раскрывать эту тайну. Зеленые глаза, светящаяся кожа, небольшие морщинки, по которым видно, что никаких операций она не делала. Правда, кожа на руках немного не в тонусе и линия подбородка уже не такая четкая, но все же тетя очень красива. Куда красивее мамы или меня.
– У меня нет десяти тысяч, чтобы тебе одолжить.
– Так я и не прошу! Мне надо найти человека, который смог бы починить лампу, чтобы хозяин не понял, что она была разбита. Он же не рассматривает ее каждый день…
– Наверняка у него есть фотографии. Слушай, – решительно обрывает тетя, – завтра я зайду и посмотрю, что это за лампа, но прежде созвонюсь кое с кем. У нас есть еще целых три месяца. Уж за это время решение найдется. А теперь перейдем к серьезным вопросам. Как у тебя с кавалерами?
Направляясь к дому по оживленным ночным улицам Квадрилатеро, я чувствую себя немного лучше. Я верю, что тетя что-нибудь придумает.
И она придумает. К сожалению.
6.
Ужин с диббуком
Я просыпаюсь в приподнятом настроении. Тетя Розальба всегда разруливала мои проблемы, почему сейчас что-то должно пойти не так? Встаю довольная: вид комнаты, где я спала, не может не радовать. Бывшая детская Бедняги Родольфо (отныне я называю его про себя Б. Р.) постепенно превращается в обжитое пространство: на стуле висят мои легинсы и лежит пачка лакричных тянучек (утешение в трудные минуты жизни), на полу валяется наполовину разобранный рюкзак, на столе – три книжки: та, которую читаю сейчас (а я в третий раз перечитываю Поттериану и уже дошла до «Даров Смерти»), и те, что буду читать потом, – «Брак по расчету» Джорджетт Хейер и «Здравствуй, грусть!» Франсуазы Саган. Последнюю я приобрела на книжном развале. Продавец сказал, что вышла она давно, но вызвала большой скандал, так что я сразу ее купила. Любопытно узнать, что могло вызвать скандал столько лет назад.
В целом мы с квартирой начинаем привыкать друг к другу: в ванной беспорядок, в кухне – полная раковина грязной посуды и моя красная кофеварка. Я привезла свою, потому что чужим не доверяю. Как оказалось, совершенно правильно сделала, потому что у Галанти кофеварки не оказалось. Только капсульная кофемашина. Мда.
До прихода тети я стараюсь не думать о лампе, лежащей в запертой спальне. Делаю вид, что ее не существует. Такую же тактику я избрала и с растениями на террасе. Вчера прошел дождь, так что мне упрекнуть себя не в чем. Надо просто дождаться воскресенья, а там приедет Агата и все устроит.
Я сбегаю вниз по лестнице – тороплюсь на работу – и думаю о том, как же мне повезло, что рядом есть люди, готовые помочь в трудную минуту. Вот бы так всю жизнь было! Желательно, конечно, чтобы для этого не пришлось заводить серьезные отношения и уж тем более замуж выходить.
Я спускаюсь по лестнице и еду работать, потому что тысяча евро в месяц буквально за просто так – это отлично, конечно, но не так уж и много: лучше буду думать, что у меня их нет, и постараюсь скопить побольше. И когда я в следующий раз сломаю что-нибудь
