Анна Афанасьева
Солнечный ветер
– А ты знаешь, что такое солнечный ветер? Это поток плазмы, который заполняет собой всё космическое пространство нашей галактики…
Мы с Мишкой лежали на беломошнике посреди леса, закинув руки за голову, и смотрели в небо. Оно было многоэтажным, и каждый этаж солнце заполняло своим, особенным оттенком цвета. Обычный земной ветер гнал по нему такие же разноцветные облака. Мы давно уже насобирали грибов в простые полиэтиленовые пакеты и теперь могли себе позволить немного поваляться и помечтать.
– Всё космическое пространство – это много, – согласился я.– А до нас он может добраться?
– До нас – нет. У нас же магнитное поле. Оно этот ветер не пропускает. Случаются, конечно, вспышки на солнце, и тогда ветер несёт плазменные сгустки. Сгустки ударяются о магнитное поле. Вот тогда у нас магнитные бури, северное сияние или связь барахлит.
– Когда у бабушки болит голова, она говорит, что это магнитные бури.
– Да, это всё из-за солнечного ветра.
Мы помолчали, рассматривая разноцветные облака. На каждом этаже неба они были разной формы, на первом – как будто расчёсанные гребнем, выше – пышные, большие и белые, светящиеся золотом, а ещё выше облака и вовсе превращались в размотанную сахарную вату. Интересно, а что там выше?
– Знаешь, Мишка, я решил: вырасту и стану космонавтом.
– Тебя не возьмут. Ты хоть представляешь, каким нужно быть здоровым? А у тебя астма, да и дохлый ты, одни кости.
– Мама говорит, что у меня конституция такая. А ещё я болею, потому что у нас ступени от ракет рядом с домом падают. Радиация. И ёлки от этого в лесу все оранжевые. Сам посмотри.
– Почему тогда у других астмы нет?
– Не знаю. Они, наверное, не такие чувствительные.
– Конечно! Один ты такой неженка, – засмеялся Мишка.
– Ничего и не неженка!– возмутился я. – Хочешь, ночью на болото пойду, где ступень упала? Увидишь тогда, какой я неженка!
– Что, правда пойдёшь? – глаза у Мишки загорелись, он даже привстал, оперевшись на локоть, и посмотрел на меня с явным уважением. – Там же вояки, пост.
– Что мне пост, – хмыкнул я. – Обойду.
– Да, старшаки тоже как-то проходили, рассказывали мне. Проволок оттуда принесли. Цветных. Скрутили там где-то, девчонкам колечек наделали.
– Ну и я скручу. Принесу тебе. Увидишь, кто тут дохлый…
Сейчас я лежал на чужой планете и вспоминал, как убежал из дома той ночью, как сначала хрустел, а потом чавкал под ногами мох, как обошёл пост и нашёл ступень. Странно, но кроме темноты, искорёженного железа и цветных проволок мне ничего тогда не запомнилось. Это потому, что в восемь лет самое важное – доказать, что ты смог сделать то, на что не решились бы твои ровесники, а не запомнить то, что было внутри ступени.
Доказывать мне, конечно, ничего и не пришлось. Отец кинулся искать своего непоседливого отпрыска посреди ночи, и перепуганный Мишка сдал меня с потрохами. Мы встретились на болоте: я с цветными проволками в карманах, а он с испуганными глазами и каким-то прибором для измерения радиации. Огрёб я тогда знатно…
Сознание спуталось, уводя в сторону картину из детства, но датчики в моём организме уже начали бороться с перепадом температуры, и скоро всё должно было прийти в норму.
Желание стать лётчиком, а потом и космонавтом, неслось через всю мою жизнь как солнечный ветер. Как вспышки на солнце – книги, фильмы, модели самолётов, школа, авиация, женщины… Я что, отключился? Нужно идти, заставить себя идти, заставить себя не думать о том, как изменится Земля, когда я окажусь на ней снова. Но ценности практически не меняются. И сейчас я иду за ними.
Эта планета называется Яррел. Всего лишь 50 световых лет. Один год на этой планете – 17 земных часов. Я могу прожить здесь несколько лет, а на Земле не пройдёт и недели. Одна сторона + 1100 градусов Цельсия, другая – минус столько же. По сути, это огромный алмаз, величиной с планету, в три раза превосходящую Землю. Столько мне, конечно, ни к чему. Ставить флажок или выцарапывать «Здесь был Вася» не стану. Хотя… графит тут тоже есть. Мысль о Васе развеселила меня. Представляю, как удивятся те, кто за мной наблюдает. В общем, сейчас я здесь, чтобы заработать на безбедную жизнь и собственный космический корабль.
Ужасно холодно. Холодно было и на Севере, куда меня направили после лётного училища. Астма всё-таки не позволила мне стать пилотом. Самое большее, чего я мог добиться – обслуживание аэропортов. Но и этот путь хоть немного, но приближал меня к цели. На Чукотке мы строили аэропорты, пытались привыкнуть к тому, что алкоголь здесь ещё нужно поискать, и это ничуть не легче, чем найти подснежники в сказке «12 месяцев». Вечная мерзлота, адские метели, чукчи, девки, которых они приводят. Там можно было отдать жизнь за глоток живого пива.
Общаться с местными очень трудно, ответ на вопрос ты получаешь только через несколько минут. Сначала я не мог понять – этот чукча – он действительно тормоз или специально меня игнорирует? А потом стало ясно – ои просто никуда не торопятся. Темп жизни совершенно другой. Для их народа шесть дней идти до озера на рыбалку – это нормально. Деньги лежат пачками, самая мелкая купюра – это наша самая крупная. По большому счёту деньги нужны им только тогда, когда чукчи выбираются на материк. То же самое и с ненцами. С ними я познакомился чуть позже, когда находиться на Чукотке не было больше ни моральных, ни физических сил.
Ещё на Севере можно постепенно привыкнуть к тишине. Ведь в космосе нет кислорода – нет и звуков. Вечная тишина сводит с ума, как и вечная мерзлота. В безветренный зимний день можно дойти до середины замёрзшей реки или поля и остановиться, чтобы под ногами не хрустел снег. Слепнешь от яркости белого снега и весь обращаешься в слух. Начинает казаться, что рядом с тобой всё время кто-то говорит. Вначале страшновато, но потом вдруг приходит чувство какого-то невероятного покоя, а затем и счастья, безмятежности, понимания того, что всё, что тебе нужно, есть в тебе самом. И ты начинаешь слушать уже не тишину, а себя.
Я и сейчас начинаю вслушиваться в себя и точно понимаю, что уже могу встать и сделать несколько шагов. Онемевшие конечности сначала не очень поддаются приказам мозга. Нужно потерпеть это
