под Перемышлем окопы в четырнадцатом рыл, — заговорил Андрей Аркадьевич, в нарастающем волнении незаметно учащая и учащая речь. — А когда Великий Октябрь, то первым пошел белоказачьи эшелоны разоружать… Потом в Урене — это под Нижним — кулацкое восстание вспыхнуло, снова я за винтовку… Опять же в Самарканде против басмачей… Вернулся в Макарьево, народ ни на кого другого, а на меня смотрит, ждет: как я на селе дело поверну? Беспартийный тогда был, а колхоз организовал и все Макарьево за партией повел. Потом позже председателем сельсовета выбрали и семь лет ходил с государственной печатью…
Сам над тем не задумываясь, Скворцов нашел наиболее убедительную форму для выражения своей обиды. Не искал слов поярче, погромче, а вот так, на виду у всех, кто был в землянке, оглянулся на всю свою жизнь, и выходило, что никак не может быть ему дороги куда-либо назад, с переднего края.
— Да, милый же ты человек, что же в хозвзводе, по-твоему, тихая заводь и последние люди там сидят? Да они вместе со всеми нами и в огонь и в воду, — уже примирительно заметил командир батальона.
— Правильно, товарищ капитан, да только не для этого я все телефоны в райкоме обзвонил… Докучал и секретарю и военкому.
— Ну что с тобой поделаешь? Ладно уж, дослуживай службу в первом взводе, а мы-то хотели, чтобы полегче тебе…
— Разрешите идти, товарищ капитан? — пропуская это последнее признание мимо ушей, поспешно спросил Скворцов.
— Иди!
Андрей Аркадьевич возвращался в первый взвод, кипя от негодования. Теперь понятно, почему Болтушкин провожал его таким взглядом и даже — ишь ты! — помахал рукой. Значит, он знал, что его, Скворцова, хотят направить в хозвзвод. А может, не только знал, а и сам подсказал это командиру? «Эх, Александр Павлович, Александр Павлович!..» Скворцову стало еще обидней от предположения, что именно помкомвзвода, с которым он был в свойских, дружеских отношениях, посчитал его вроде обузой…
А когда часом позже, побывав в обогревалке, Скворцов вернулся во взвод и встретил Болтушкина встретил его участливый взгляд — такой же, как у командира батальона, Андрей Аркадьевич ощутил уже не обиду, а глухое раздражение. «Да что они меня полным стариком считают, что ли?..»
— Эх, Александр Павлович, по всему видно, на ножах ты был с сельсоветчиками, здорово они тебя гоняли.
— Почему так думаешь?
— Да сам же понимаешь, у тебя в первом взводе один председатель сельсовета попался, и то хотел ты его выжить, да не удалось, милый мой, не удалось. Я бы до самого Кондрата Васильевича дошел с жалобой.
Болтушкин рассмеялся, поняв, что Скворцов догадывается обо всем.
— Ну, это тебе не помогло бы. Разве в ординарцы к нему угодил бы, — напомнил Болтушкин о том, что Билютин, командир полка, также участник еще первой мировой войны, однажды предлагал своему однокашнику Скворцову эту должность.
— Вот бы ты обрадовался! — съязвил Скворцов.
— Да по мне хоть до конца войны рядом, плечо о плечо пройдем. Не в том дело, Андрей Аркадьевич.
— А в чем же?
— Легче тебе там было бы…
— Тьфу! — сплюнул Скворцов, второй раз за день услышав это слово. — Сговорились, что ли? Ладно — я незлобивый, получай письмо. Даже не успел глянуть — откуда. Жинка, наверное?.. И Злобину весточка, и Нечипуренко… А тебе, Василий, что-то опять, друг, нет… — догадался Скворцов, чье именно дыхание затеплилось у него на щеке. Это Грудинин приподнялся на носках сапог и сзади, через плечо Скворцова, следил за разбираемой им почтой.
— Не забывает Ивановна моя, — улыбнулся Болтушкин, беря самодельный, клеенный из газеты конверт и не торопясь его разрывать. Морщины, сбегавшие со лба, со скул к узкой сухой переносице, белесые брови, также почти сходившиеся в одну чуть изогнутую у переносицы линию, всегда придавали Болтушкину углубленный, сосредоточенный вид. Впечатление этой сосредоточенности еще более подчеркивали глаза — светлосерые, словно бы чуть выцветшие, какие так свойственны тем, кто родился и вырастал под скупым на краски небом севера. Но сейчас морщины словно бы разбежались, взгляд потеплел, заискрился доброй улыбкой. Плохо гнувшимися на морозе пальцами Александр Павлович не спеша раскрыл конверт, стал вынимать письмо, из конверта упала на дно окопа какая-то ниточка.
— О! Это ж, мабуть, какой-то женский наговор нашему помкомвзводу, — удивился Вернигора, поднимая льняную нитку с несколькими завязанными на ней узелками. Болтушкин, и сам пока не понимавший смысла присланного сюрприза, читал письмо и вдруг широко и счастливо заулыбался.
— Вот здорово придумала Саша. Не надо и фотографий!.. Это ж потомство, детишки мои, — говорил он, распутывая и рассматривая ниточку. — Я у нее в каждом письме спрашиваю, как там дети подрастают? Так вот она мне и ответила… Ну это, конечно, Галина, ей уже двенадцатый год, — Болтушкин, примеряя нитку на себе, спустил ее по шинели и изумленно посмотрел сверху вниз: верхний узелок оказался почти у могучего, крепкого плеча. — Вот это быстро растет девчурка!.. А Бронислав — смотрите-ка… уже выше пояса. Ну, а Генка совсем малыш, только-только над сапогом поднялся.
Приценивающимися взглядами добрая половина первого взвода рассматривала льняную, выпряденную, очевидно, домашней прялкой ниточку, сопровождая свои наблюдения добродушными замечаниями.
— Ну и навязал же ты, Александр Павлович, со своей Ивановной узелков. Сразу и не разобраться, — искренне восхитился Нечипуренко.
— Да уж немало. Смотрите, вон и четвертый внизу…
— Это Шурка, самый меньший. Я когда на фронт уходил, он еще по полу ползал. А сейчас, ишь, тоже подрос.
— А не беспокоишься, Павлович, коль она у тебя такая охочая насчет узелков, без тебя какого-нибудь не завяжет? — подмигнул Скворцов, желая хоть этим вопросом досадить помкомвзводу за перенесенное сегодня волнение.
— Нет уж, не беспокоюсь, — ответил Болтушкин коротко, со спокойной, внушающей веру убежденностью.
— А вот Грудинин переживает, — со смешком заметил Злобин.
Грудинин вспыхнул, зарделся и словно бы онемел — таким неожиданным был переход от подтрунивания над Болтушкиным к подтруниванию над ним. Ну да сам же и был в этом виноват. Как-то не сдержался и, сумерничая в обогревалке, рассказал Вернигоре и Злобину о своей сердечной беде, о Вале, о том неясном, что осталось между ними.
С Валей, работавшей на той же текстильной фабрике, где и он, Грудинин познакомился в клубе. Он занимался здесь в изостудии, Валя — в драматическом кружке. Оба понравились друг другу и за год до войны расписались. Как крепко полюбили они? «Крепко», — думал о себе Грудинин, вспоминая, как появилась в нем ревность — эта спутница настоящей любви. Грудинину казалось, что Валя иной раз беспричинно долго задерживается
