не понятым ею. И именно эта будничность, привычность и заставили Зимина вздрогнуть, хотя за полтора года войны и пришлось ему видеть немало людских страданий. Он вопросительно посмотрел на женщин.
— Это сиротка, тоже наша, тарановская, — объяснила одна из сидевших. — Соседкина дочь. Мы ведь уходили из Тарановки, когда в ней уже бои шли. Вот она то, что видела, по-своему и говорит — за кровать, мол… Четыре годика ей всего.
Зимин бережно привлек девочку к себе, участливо заглянул в ее чистенькие, словно бы промытые утренней росой глазенки. Ох, как трудно, как горька было Сергею Григорьевичу смотреть в такие глазенки летом прошлого года, когда его полк, отступая, проходил через села дорогами на восток. С тех пор трижды пролил он свою кровь в суровых боях с врагом — под Можайском, под Белевом и недавно под Сталинградом. Но вот же как бывает, когда отстаиваешь справедливое дело, — взамен каждой капли крови, упавшей на родную русскую землю, славно бы вернулось, прибавилось множество других, и прибавилась с ними неизбывная сила, и, ни в чем не упрекая себя — ни в двоедушном слове, ни в пустом деле, — Может он приласкать эту девчушку из незнакомой Тарановки.
— Вы, может быть, и до наших краев скоро дойдете, когда его под Сталинградом доколотят? — сказала женщина, похожая на Клавдию. — Наша Тарановка — село большое, на шесть километров протянулось. От нее до Харькова — два часа езды.
— Дойдем, обязательно скоро дойдем. Не мы, так другие.
Вернулись со двора Торопов и Чертенков.
— Передали, что через двадцать минут в путь, — сообщил Торопов.
Все сели завтракать. Дарья Филипповна проявила еще большее хлебосольство, чем вчера, и Зимин невольно перевел подозрительный взгляд с блюд, которыми был заставлен стол, на Торопова.
— Упросили, товарищ старшина, честное слово, упросили, — смутился и густо покраснел солдат. — Сам я, поверьте, ни слова!
…И опять шагала к Дону маршевая рота. После вчерашней оттепели резко посвежело, утренний морозец прихватил подтаявший снег, и теперь ослепительно блистающий наст лег от горизонта к горизонту, сложился в парчовые, словно бы шуршащие складки на ближних и дальних сугробах, на склонах балок и казацких курганов. Широкая придонская степь казалась обезлюдевшей, и только впечатанные в заснеженную дорогу следы гусениц, новеньких шин, колес говорили не об обычном, а о крупном передвижении войск — притом свежих войск, которые прошли здесь ночью и сегодня поутру. Красноармейцам приятно было ступать на этот ровный, певучий след, и хрупкий стеклянный снег весело поскрипывал под коваными солдатскими каблуками.
С перевала, что поднимался в километре ют села, оглянулись, увидели крыши гостеприимного Дарьиного угла, и вновь простерлась впереди — куда нм кинь глазом — чуть волнистая, вспенившаяся барашками сугробов равнина. Красноармейцы шли по ней размеренным, ходким шагом, молчаливо смотрели в открывавшиеся взорам новые и новые дали.
III
Лишь спустя полчаса после того, как была отбита очередная атака немцев, Скворцов направился в штаб батальона. Напомнил Андрею Аркадьевичу о недавнем вызове тот же Шкодин.
— Товарищ Скворцов, комбат вас ждет, — сказал он, стараясь выдержать прежний бесстрастный тон. Глядя на Шкодина, можно было подумать, что полчаса назад не произошло ничего — не было никакого артобстрела, никакой атаки, и он сам, Шкодин, будто и не переживал тревожного и вместе с тем самозабвенного упоения первым выпавшим на его долю боем.
— Пойдем, сынок, пойдем.
Болтушкин задумчиво, как перед долгим расставанием, провожал взглядом высокую, чуть сгорбленную фигуру Скворцова. Когда тот на миг обернулся, Болтушкин махнул рукой — ладно уж, иди, мол.
Однако для чего он, Скворцов, понадобился командиру батальона? Размышляя о причинах вызова и не находя ни одной ему понятной, Андрей Аркадьевич вслед за Шкодиным оставил позади ходы сообщения и по крутой тропинке стал спускаться в овраг. Здесь, на его западном склоне, была отрыта землянка, где размещался штаб батальона. Скворцов откашлялся и приоткрыл дверь.
— Можно?
Он хотел войти браво, как подобает старому солдату, воевавшему еще в первую мировую, хотел браво вытянуться, браво доложить о себе. Но не рассчитал в полутемноте ни высоты землянки, ни своего роста. Стукнулся головой о низкую притолоку, сразу растерялся и выдохнул лишь одно слово:
— Прибыл!
За столом в жидком свете, лившемся сбоку из небольшого окошка, сидели еще мало знакомый Скворцову командир батальона Решетов и командир их роты лейтенант Леонов. Очевидно, они тоже недавно пришли с переднего края. Под только что снятыми ушанками пряди волос сбились, влажно блестели от пота, лица были разгоряченными. С минуту оба молча смотрели на вошедшего каким-то странно пристальным, отечески участливым взглядом. Казалось, будто та власть, которой наделил их народ, сейчас сделала их старшими, нежели Скворцов, не только по должности, но и по возрасту, по жизненному опыту.
— Ну что, Андрей Аркадьевич, жарко сегодня пришлось? — спросил командир батальона, молодой, но, видимо, немало повоевавший капитан с бакенбардами, с усами, лихо отпущенными вразлет, как их любили отращивать многие гвардейцы.
— Дело солдатское, товарищ капитан, отвыкать от него на нашем веку пока не приходится, — Скворцов все еще недоумевал, зачем его вызвали. Если по какому партийному делу, так был бы при разговоре и парторг. Может, какая-либо весть из дому? А может быть, — что скорее всего, — какое-либо особое задание Скворцову? Да, конечно, вот оно…
— Есть тебе, Андрей Аркадьевич… одно важное… поручение, — командир батальона произнес эти слова по-необычному раздельно, словно затруднялся подобрать их, найти наиболее точные. Но Скворцов не заметил этого, обольщенный подчеркнуто уважительной формой обращения к нему.
— Слушаюсь, товарищ капитан.
— Нужен мне надежный человек в хозяйственном взводе, Андрей Аркадьевич. Опытный, серьезный. На тебе выбор остановил.
Скворцов растерялся, молчал. Неожиданное предложение командира, да какое там предложение — приказ! — кому это не понятно? — заставило красноармейца осунуться. Казалось, что еще более сутулыми стали плечи, еще глубже стали морщины, а их немало набросали на лицо прожитые полвека.
— Так с завтрашнего дня и приступай, — деловито заключил капитан, делая вид, что не замечает, какое впечатление произвели на Скворцова его слова.
— Болтушкину передай, что через полчаса буду у него, — добавил Леонов, недвусмысленно давая понять, что разговор с командиром батальона окончен. — Да вот и письма, кстати, в роту захвати.
Но Андрей Аркадьевич не уходил. Взял письма — треугольнички, открытки — и попрежнему стоял у дверей, высокий, нескладный, изредка шевеля узловатыми пальцами, как это делает человек, который порывается и не решается высказать тяготившее его.
— Что еще, товарищ Скворцов? — командир батальона уже был официален.
— Обидно, — глухо и сдавленно выговорил Скворцов.
— Обидно? Почему? Что таксе?
— Я ведь еще
