кому выносить их наружу.
Стали мужики обушки вытаскивать и вгрызаться в подземные богатства. Закипела, загремела работа, но мешок никто и не думал открывать. Збышек ждал, что Гница мышкой обернется и стенку прогрызет, но та не шевелилась — видно, крепко ей серебряным обушком досталось.
— Что же, пане, — обратился Збышек. — Пора и вора отпустить?..
Горемыка удивлённо и даже недовольно посмотрел на Збышека.
— А ты что же? Торбу набивай! Или всю жизнь в слугах ходить хочешь?
— Так‑то оно так, но не должно же обещания нарушать.
Горбун засмеялся, и молочно‑голубые глаза его превратились в щелочки.
— Это какие? Разве я говорил, что отпущу ее?
— Да ведь мы уже здесь!
— А если заколдует? А если пещеру эту закроет от нас? Ты‑то со своим рыцарем весной уйдёшь да на орденских харчах проживешь. А нам что? Всю жизнь спину гнуть, пока не сломается она от лет прожитых? Ну так мы лучше сейчас все возьмём — столько, чтобы уж совсем не возвращаться сюда. Чтобы детям нашим, матерям — ни дня не работать.
— А потом что?
— Как, «что»? — Горемыка взмахнул кайлом в сердцах. — Ты меня не слушал, поди? Жить припеваючи! Голода не знать! О матери не тревожиться!
— А внутри что будет? На сердце?
— А это уж наше дело, — зло ответил Горемыка и стукнул себя пальцем в грудь. — А ты — коли не хочешь помогать, так иди‑ка подобру‑поздорову.
Збышек помолчал, раздумывая над следующими словами, но Горемыка не дал ему ответить:
— Иди‑иди. Кому сказал! Нечего тебе тут больше ошиваться. Коли не по сердцу мы тебе, так и не место тебе рядом с нами. Ну? Чего встал?
Збышеку стало дурно. Он понял запоздало, что разговор свернул в какую‑то глушь, в болотину, и горбун смотрел уже совсем с неприязнью.
— Ну‑ка, братцы, покажем ему, где выход?
По знаку Горемыки несколько мужчин подошли к Збышеку и стали теснить к выходу из пещеры, а потом и вовсе вывели из штольни прочь.
***
Горняки выносили драгоценные камни до следующей ночи и лишь тогда, обессиленные, с впавшими, но горящими глазами, вернулись в замок.
Мешок был при Горемыке.
Збышек давно рассказал все Ольгерду, но тот не знал, как помочь. Их было двое, а горняков, плавильщиков и кузнецов — почти тридцать человек, не считая женщин и детей.
Оставалось выкрасть Гницу, когда все будут спать. Збышек дождался самого тихого часа, когда иссиня‑чёрное небо на востоке ещё только начинало сереть, и пробрался в замковую кухню.
По всему было видно, что сторожить мешок оставили краснощёкого Марцина, но тот заснул — то ли не совладал с усталостью, то ли не поверил в опасность.
Тихо приблизился Збышек к Гнице, шепнул «я это, не дёргайся» и потащил мешок на себя. Тот давался с трудом, и тянулась, дрожала шедшая от него верёвка — Збышек не сразу ее приметил.
Ум‑м! — загремел в утренней тишине колокол.
УМ‑М‑М! — эхом ответили древние стены.
УМ‑М! — понеслось по пустым залам и комнатам. Вскочили горняки, продрал глаза Горемыка, заблеяли козы; захрюкали свиньи.
— Ах ты, крысеныш! — прошептал горбун и вынул из‑за пазухи кайло. — Трепки давно не получал?
Стали и другие горняки подниматься: вытаскивали обушки, крепче перехватывали и шли к Збышеку. У него похолодело внутри. Он вжался в край очага и судорожно принялся развязывать мешок. Не себя спасёт, так хоть девчушку.
Один узел поддался, второй…
Тут навалились со спины, спереди за шкирку схватили. Потянули за волосы, под рёбра обушком ударили — в глазах заискрило, в голове заиндевело.
— Остановитесь! — проревел вдруг кто‑то.
Збышек уже не мог видеть говорившего, но узнал трубный, нечеловеческий голос Ольгерда. Надежда придала сил, и Збышек попытаться вывернуться из хватки горняков.
Он толкнул локтем в одну сторону, наступил на ногу другому. Боднул кого‑то затылком. Вдруг давление ослабло, и Збышек вырвался на свободное пространство.
Вдохнул.
Огляделся.
Ближайших к нему горняков оплетали какие‑то ветви и тянули прочь. До Збышека не сразу дошло, что в эти ветви разрослись руки Ольгерда — будто десятки побегов вышли из одного ствола.
— Збышек! — ветром ночным проревел рыцарь. Похоже было, что и сам он не ожидал от себя такого и не знал, сколько сможет удерживать горняков.
Збышек не заставил себя ждать и побежал к рыцарю, на ходу развязывая мешок. Вот вытащил он серебряный обушок и отбросил прочь, вот показалась из пыльных недр помятая Гница. Потерла шишку на лбу, чихнула, и по рукам Збышека вскарабкалась ему на плечо.
Остановились они на пороге рядом с рыцарем. Ни ряса, ни капюшон более не скрывали его тела, будто выточенного из цельного куска дерева. На вид это было странное существо — нечто в мантии, сросшейся с кожей, нечто, распустившее ветви‑руки; нечто, венчанное короной с загнутыми назад лучами, острыми, как копья. Испугались его, казалось, все: и Гница, и горняки. Лишь Горемыка, которого тоже прижали к стене ветвящиеся руки Ольгерда, зарычал и крикнул:
— И куда ты, «рыцарь», пойдёшь? Мы по такому снегу где угодно вас нагоним. И девку вашу на солнце выставим. И вас рядом положим.
Столько злости было в его голосе, что передалась она и Збышеку:
— Убей их. Убей их всех.
Безличье Ольгерда повернулось к нему.
— И женщин? И детей?
Не понял сперва Збышек вопроса, а потом будто вода холодная вылилась на него. В лицо хлынула краска, сердце заполнил стыд и страх.
— Я не знаю… — Збышек отер лицо от пота. — Я не то хотел…
— Мне‑то что делать?! — загремел Ольгерд, и зал задрожал от его голоса, зазвенела посуда, забеляли козы.
— Лучше я скажу. — Гница успокаивающе погладила Збышека по уху, обратилась к Горемыке и показала на корытца драгоценных камней. — Хотели вы эти сокровища? Пугали меня вашим солнцем? Так и храните до самой смерти, а света больше не увидите!
И она щелкнула пальцами. Збышеку показалось,
