— Что ты, белены объелся? Я положу обратно. Я только не понимаю, зачем Лугвену твоему эта штука. Он же не девица. Меч бы держал…
— Збышек!
— Или скипетр. Корону какую‑никакую, на худой конец…
— ЗБЫШЕК!!!
Збышек наконец посмотрел, куда показывал Ольгерд, и с ужасом отступил. Лугвен рассыпался. Обрушилась рука, потекли серым песком ноги, туловище. Скатилась и разбилась в прах голова. Осели рыцари, провалился трон, перекрывая лестницу вниз — не прошло и пары мгновений, как усыпальница опустела. Лишь в воздухе еще кружилась пыль, да в руке Збышека блестело лунным светом старое‑старое зерцало.
***
Оно напоминало выпуклый блин‑налисник оттенка предзакатного солнца. Обратную сторону украшал барельеф в виде лунного месяца, укрытый облаками зеленой патины. Перед отполировали так, чтобы видеть свое до странности вытянутое отражение.
Збышек несколько раз протер зерцало тряпкой и посмотрелся, будто в стоячую воду. На него повеяло какой‑то далекой и несбывшейся весной, камышами, чистым небом над головой. Он моргнул, и морок исчез, и остался в зерцале только замученный близнец. За время пути через Необоримые горы одежда его истрепалась, лицо осунулось. Кожа высохла и посерела, как дорожная пыль, как земля, не знавшая дождя. Рыжеватая борода лохматой лопатой упиралась в похудевшую грудь.
— Хочешь, себе возьми? — предложил он рыцарю. — Не должно из‑за женской игрушки обиды таить.
— От мертвого дара не отказываются.
— Послушай, пан рыцарь, я ни красть его ни собирался, ни… дар мне этот ни к чему.
— Тогда твоя душа чиста и говорить не о чем.
На это у Збышека ответа не нашлось, и до поры они к тому случаю больше не возвращались.
Меж тем дни шли, а зима не кончалась. Она тянулась нескончаемыми снегопадами, обманывала ясными, солнечными днями, пугала воющими метелями, громом и грохотом зимних гроз. Всякий день, какая бы погода ни стояла над седыми кряжами, Збышек шёл с горняками в штольню и закидывал лопатой руду.
Всего в твердыне жило десятка три человек. Все они трудились или в штреках, или у плавилен, или на лугах в долине: кто на открытых выработках, кто на выпасе. Равенства промеж горняками не было. Главными считались проходчики, те, кто лучше умел грызть скалу. Они знали, как пробурить камень в нужных местах да как заложить в отверстия мешочки с громовой смесью, чтобы грохнуло посильнее да штрек пробило подальше. Добывали они больше руды и жили богаче, в отдельных комнатах твердыни. Жены их были красивее, а обушки — крепче.
Возчики и откатчики трудились не меньше, но почтения к ним не никто не выражал. Считались они промеж опытных горняков за чернь, за смердов, и Збышеку всегда то казалось несправедливым.
А вот против главного на шахте он ничего не имел. Был то самый опытный проходчик, кто знал, куда пробивать ход, чтобы ухватить за хвост самый жирный пласт. За то не любили его горы и ломали камнепадами да обвалами тело. Люди прозвали беднягу Горемыкой, но был он богат, пользовался почетом и, говорили, носил при себе заговорённое кайло, которым мог расколоть любой камень.
Летом, когда снега сходили с перевалов, Горемыка грузил поковки на своих коз и с несколькими мужами вёз на восток, в орденское Закряжье. На «мочажину», как горняки презрительно называли болота Старой Волотвы, горбун никогда не ходил — считалось, они приносили неудачу. Здешние жители вообще были суеверны до предела: никогда не давали свой обушок, после еды кидали соль через плечо, как бы мало той ни осталось в бочонке; когда играли в кости, старались не выиграть, а проиграть — считая, что эту промашку восполнит Владыка руд. Начиная работу, они ставили в тупичке бочку пива, клали трубку да плошку с сухарями. Говорили, подземный Владыка любит это угощение и, если и не подскажет хороший пласт, то хоть от завала убережёт.
Збышек наблюдал за всем этим да грузил руду лопатой, не жалуясь и не прося лишнего отдыха. Его кормили, его поили, у него была крыша над головой. О чем ещё мечтать? И все же порой он ловил себя на том, что смотрит в ночное небо, смотрит долго, до щемоты в груди, будто светит там ему одному, Збышеку, ведомая звезда.
В один из дней, когда над хребтами выл злой восточный ветер, Збышек задержался в штреке, чтобы очистить забой от породы и освободить место для закладки громовой смеси.
Отер он в который раз потное лицо, перехватил лопату поудобнее и тут приметил, как к торбе его, что лежала у стены, пробирается между обломками крохотный человечек.
Збышек не подал виду, что заметил гостя, и подхватив каменное крошево, закинул в корытце.
Скосил взгляд. Человечком оказалась хорошенькая девчушка: с палец ростом, в горняцком кожаном шлеме и мужской одежде цвета яри‑медянки. Она подобралась к торбе, залезла в неё через щель и вскоре появилась вновь с кусочком козьего сыра.
— Хоть бы разрешения спросила, — заметил Збышек.
Девчушка замерла и несколько мгновений стояла истуканом, только стреляла глазами по сторонам. Глаза у неё были красные, точно кровь, точно раскалённые угли. Збышек никогда не видал таких и сделалось ему немного по себе. Все же он совладал с собой и оперся на лопату как можно беззаботнее.
— Сколько ни стой на месте, а все равно я тебя вижу.
— Нет не видишь, — ответила девчушка красивым голоском.
— Да еще как. Глаза у тебя вон какие бешеные.
— Ничего они не бешеные! — она уперла руки в бока и возмущением посмотрела на Збышека. — Скажи‑ка, почему это ты меня видишь?
— Верно, потому что ты грабишь меня посреди белого дня.
Она приблизилась и придирчиво посмотрела на него.
— Да тебя Древние отметили!
Она приблизилась еще и крохотной ручкой своей коснулась его ноги, будто чего‑то очень редкого и драгоценного. Збышеку вспомнились слова Схоластики об одержимости, и сделалось страшно‑страшно, до колючего холода в кишках.
— Не думала, что еще есть такие в вашем роду, — задумчиво сказала девчушка.
— Ну, какие бы ни были. Ты в следующий раз спроси, я не жадный. Не должно друг у друга воровать.
— Экий ты умник.
