лаптях, что он никак не мог решиться. Наконец он придумал:
– Ладно, Михайла, пойдем. Только я прямо в горницу пройду, а ты в сенях подождешь, а как твои земляки войдут, и ты за ними. Будто и ты с ними приехал.
Михайла с радостью согласился. Ему ведь только того и хотелось – послушать, как царь мужиков примет.
На крыльце и в сенях толпилось теперь много народа – и ляхов, и казаков, и бояр, и приказных. Мужиков не было. Михайла вошел в сени, отошел к сторонке и ждал. Скоро дверь с крыльца нерешительно приотворилась, и в нее бочком протиснулись Невежка с Нефёдом. Михайла подманил их к себе, и они втроем забились в самый темный угол, ожидая, что вот-вот за ними придет Степка и поведет их к великому государю.
Но их никто не звал, а на улице послышался шум, крики и топот лошадей. На крыльце и в сенях поднялась суматоха, и кругом зашептали:
– Великий патриарх! К государю великий патриарх жалует!
Кто-то побежал в царскую горницу, широко распахнулись двери на крыльцо, и в сени вступил, поддерживаемый с двух сторон монахами, статный, красивый Филарет Никитич в пышном патриаршем облачении. За ним шел, должно быть, знатный боярин в высокой горлатной шапке, с большой бородой и в парчевом, обшитом мехом охабне, а дальше еще кучка не то бояр, не то приказных.
Все, кто был в сенях, низко склонились перед патриархом, а два боярина, стоявшие у окна, опустились на колени и потом подошли под благословение. Патриарх благословил их и, усмехнувшись, сказал им вполголоса, кивнув на дверь в горницу, что-то вроде «не долго уж теперь». Но Михайла не был уверен, что он верно расслышал, да и не понял, про что это патриарх говорил.
В эту минуту дверь распахнулась, и на пороге показался царь.
Низко поклонившись патриарху, Дмитрий Иванович подошел под благословение и сказал:
– Здравствуй, господин великий патриарх. Пожалуй ко мне в горницу. Зачем побеспокоился? Прислал бы, я бы сам до тебя прибыл.
Филарет что-то негромко ответил, но Михайла не расслышал что, и оба они, в сопровождении боярина, вошли в царскую горницу.
– Трубецкой князь с Москвы приехал, – пронесся по сеням шопот.
– Не позовут нас, пожалуй, – сказал Михайла Невежке. – Не позабыл бы про нас Степка.
Пришедшие с патриархом монахи и приказные заполнили все сени. Михайла посмотрел на одного из них и шепнул Невежке:
– Погляди-ка, тот вон коло Иван Исаича все толкался, еще с Коломенского. Как с Москвы приказные приезжали, он промеж их вертелся. Олуйка Вдовкин никак звали его.
Олуйка услышал свое имя и с удивлением оглянулся на кучку мужиков, столпившихся в углу.
– Вы тут чего? – спросил он Михайлу. – Будто как видал я тебя где-то?
– Да как же, – обрадовался Михайла. – У Иван Исаича я был, с Коломенского и до самой Тулы.
– Вон что, – пробормотал Вдовкин. – Прост был покойник, что говорить, – сказал он с усмешкой. – А тут-то как вас в царские хоромы допустили? Здесь будто холопов не больно жалуют.
– Земляк у меня тут есть, – сказал Михайла. – Царский сокольничий Степка.
– Сокольничий? Как же, знаю. Так ты чего ж, дурень, в лаптях о сю пору ходишь?
– А что? – испугался Михайла. – Не пустят, что ль?
Вдовкин махнул рукой.
– Да он же, сокольничий твой, тебя куда хошь пристроить может. Гайдуком али еще чем, к царю али к царице. Она его жалует.
– А на что мне? – спросил Михайла. – Вот бы ходоков с нашей стороны допустил с просьбишкой.
Олуйка оглянул двух оборванных мужиков, пожал плечами и махнул рукой.
– Ну, тебе, видно, при Иван Исаиче только и состоять было.
Михайла посмотрел на него непонимающими глазами.
– Слушай-ка ты, – проговорил Вдовкин. – Поговори ты про меня сокольничему своему. Они тут ляхов больше приближают, русских-то не больно жалуют, а мне бы к царице ход найти. Я б ей какой хошь товар предоставил. Она страсть сколько нарядов накупает. Сорвать бы чего, покуда можно. Не долго им тут, видать, царевать.
Михайла хотел спросить, что он такое брешет, но в эту минуту в сенях началось движение. Вдовкин быстро кинулся к дверям в горницу. Они широко распахнулись. На пороге показался патриарх в сопровождении князя Трубецкого. Царь проводил их низким поклоном, и двери закрылись. Перед патриархом все расступились. Один Вдовкин протиснулся чуть не к самому патриарху, и Михайла невольно потянулся за ним. Патриарх на минуту остановился и повернулся к Трубецкому.
– Говорил я тебе, князь, – произнес негромко патриарх, – чего от него ждать? Не сравнишь с первым. Тот все ж до царя подобен был. А этот что? Щелкни, и нет его. Лучше тебе с Сапегой поговорить или хоть и с Рожинским. Видал, как пан-то Рожинский с им? Что с детищем…
«Про кого это великий патриарх?» со страхом подумал Михайла, не смея догадываться.
Но патриарх уже прошествовал через сени. Два монаха подхватили его под локти и вывели на крыльцо. Там его дожидался разукрашенный возок, запряженный восемью лошадьми гусем.
– Михалка! Заснул, что ли? – услышал он вдруг Степкин голос. – Иди скорей с мужиками своими. Там государь и пан Рожинский допрашивают попа Ивана, что Сапега из-под Троицы на Москву лазутчиком посылал, а ноне сюда его к государю прислал. Мы тихонько взойдем, а как его кончат, я вас и предоставлю. Больше-то государь ноне никого и принимать не будет. На охоту пора.
Михайла махнул Невежке и Нефёду, и они все трое тихонько пробрались за Степкой в двери царской горницы. Остановить Степку никто не решился, но все их провожали злыми, завистливыми взглядами.
В обширной горнице, в золоченом кресле сидел царь в парчевом кафтане, а рядом с ним на стуле пан Рожинский, что травил ходоков.
Переступив порог, все трое отошли в угол и прижались к стенке рядом со Степкой. Царь взглянул на них, но ничего не сказал.
Прямо перед царем стоял в худеньком подряснике щуплый попик с редкой бороденкой и говорил тонким гнусавым голоском:
– …Кирила-то Иванов сын Хвостов сидит за приставом у дворцового дьяка Никиты Дмитриева.
– Как же ты ему грамоту-то отдал, что Сапега с тобой прислал? – спросил Рожинский.
– Не сам я отдал, – отвечал поп Иван, не глядя на Рожинского и обращаясь только к царю. – Дядя мой отнес. Он к тому дьяку вхож.
– Чего ж того Кирилу за пристава посадили? Он же, Сапега говорил, давно на Москве живет. Правда, пан Рожинский? – обратился царь к Рожинскому.
Рожинский кивнул.
«Как чудно́ говорит царь-то, – мелькнуло у Михайлы. – Словно бы не русский. Видно, с
