они поднялись в сокольничью горницу, Степка как раз привязывал шнурок к колечку на ногах сокола, собираясь итти.
– Ты во дворец, Степка? – спросил Михайла. – Так ты скажи там государю, что то ходоки были с наших мест, с грамотой, вот что тот пан собаками травил. Бог да добрые люди помогли, жив Невежка, а грамота у меня. Гляди! – Он расстегнул тулуп и вытащил из-за пазухи сверток. – Так упроси ты государя-батюшку, чтоб он их до себя допустил. Слышь, Степка, Христом-богом моли государя!
Михайла подошел к Степке, схватил его за плечо и так настойчиво говорил, так смотрел на него, что Степке стало не по себе, и он пробормотал:
– Ну чего ты, Михалка! Да, может, государь и говорить со мной не похочет. Царь ведь он, не простой человек.
– А ты в ноги ему поклонись, Степка. Ну, царицу проси. Она ж тебя жалует. Слышь, Степка, не уйду я от тебя, покуда ты того не уладишь. Наши же мужики. Дорофей Миныч того Невежку сколь годов знал. Да и ты его должон помнить, хоть и мальчонкой был.
– Да ладно, скажу я, – неохотно проговорил Степка. – Ты гадаешь, с царем да с царицей что с твоими обозчиками говорить… Ну, да я уж знаю как, – прибавил он, оглянувшись на Гаврилыча.
– Ну, иди, – сказал Михайла, – я тебя тут ждать буду. Садись, Гаврилыч, – прибавил он, опускаясь на скамью.
Степка натянул рукавицу, посадил сокола на палец, надел на него клобучок и, схватив шапку, быстро вышел из горницы, не оглядываясь на незваных гостей.
Михайла с Гаврилычем почти не разговаривали, дожидаясь Степку. Михайла то сидел, понурившись, то принимался ходить взад и вперед по горнице. Гаврилыч участливо взглядывал на него, но не заговаривал. «Вот бы Иван Исаича сюда», думалось ему. Но Иван Исаича не было, а на себя он не надеялся.
Наконец на крыльце застучали шаги, распахнулась дверь, и в комнату весело вошел Степка.
– Ну, Михалка! – крикнул он с порога. – Тащи завтра поутру твоих ходоков!
Михайла весь просиял и торжествующе оглянулся на Гаврилыча.
– Вот спасибо, Степка, – сказал он радостно. – Сейчас пойду, скажу Невежке. Небось, враз поздоровеет.
– Думаешь, легко было? Ого! – заговорил Степка, но сразу же заметил, что Михайла на эти слова точно удивился. – Другой бы, может, все напортил… – продолжал Степка. – А я уж знаю, как с царем да с царицей разговор вести. Я вот тебя, Михалка, ужо проведу. Увидаешь. Близко года я в царских палатах время провожу. Приобык. – Степка сверху вниз поглядел сначала на Михайлу, а потом на Гаврилыча. – Как пришел, гляжу – этот пан Рожинский там. С государыней чего-то по-польскому балакает. Ну, я стал позади, ожидаю. Тут государыня Марина Юрьевна что-то тому пану сказала, видно, послала за чем ни есть. Он и вышел. А я тотчас до государя. Так, мол, и так. Мужики там издалека пришли, просят его царскую милость хоть глазком повидать.
– Ты б про грамоту сказал, – вставил Михайла.
– Дурень ты, Михалка, – оборвал его Степка. – Он бы и не велел пускать. Докучают ему сильно просьбишками. А я так, будто лишь поглядеть охотятся. Ну, он усмехнулся и говорит Марине Юрьевне: «Любит меня православный народ. Ладно, мол, пускай наутро придут поглядеть на своего прирожонного царя и на царицу-красавицу. Им тó радость», – государыне это говорит. Ну, государыня ничего, не осерчала. А тут как раз тот пан воротился, я скорей до вас и побежал. Скажи своим землякам. Да чтоб почистились, не в кружало придут. Государыня оборванцев страсть не любит. Ну, а я побегу. Как бы не хватились.
Михайла встал и как-то неуверенно поглядел на Гаврилыча. Что-то в Степкином рассказе не понутру ему было, а что – он не умел сказать.
– Тильки б того пана нэ було б утром, – проговорил Гаврилыч. – Пийдемо, може, в харчевне борща похлебаем. Тут вона недалеко. А там до Невежки подадимося.
Михайла кивнул. Он только тут почувствовал, как он голоден. Вчера за весь день он ничего не ел да и сегодня с утра.
Когда они, плотно поев в харчевне, пришли в избу, где приютили Невежку, он уже сидел на лавке, и перед ним стоял только что пришедший Нефёд. Хозяйка сидела у окна и чинила изорванный тулуп Невежки.
Оба мужика сильно обрадовались, когда Михайла сказал им, что наутро государь велел им прийти во дворец. Михайла не решился сказать Невежке, чтоб он хорошенько почистился перед тем как итти. Он понадеялся, что баба, чинившая его тулуп, сама позаботится об этом. Он вернул Невежке грамоту и стал расспрашивать их, что у них делается на селе и, главное, объявляли ли им указ о воле? Никакого указа не было. Но по дороге Невежка слыхал, что в тех селах, где бояре стояли за Василья Шуйского, гонцы Дмитрия Иваныча научали мужиков скидывать бояр и забирать себе их скот и все их добро. Они вкруг Княгинина про своего боярина и слыхом не слыхали, должно быть, он в Москве проживал. А лучше им от того не было. Ляхи их вконец разорили и замучили, и они пришли к Дмитрию Иванычу искать на них управы.
– Прирожонный он наш государь, – сказал Невежка, – не может того статься, чтоб не пожалел он свой народ православный.
– Ведомо, – подхватил Михайла, – вот наутро подадите грамоту, государь вас и пожалует.
Гаврилыч открыл было рот, но поглядел на мужика, сидевшего в красном углу, и промолчал.
Долго сидели они, слушая рассказы Невежки, и только как стало смеркаться, Гаврилыч заторопил Михайлу, а то, как стемнеет, некоторые паны спускают с цепей собак, так как бы с ними не приключилось того же, что с Невежкой.
V
Эту ночь Михайле плохо спалось. Он все ворочался на полу и все думал и передумывал: что-то царь скажет завтра мужикам? Может, и про указ помянет. По крайности Михайла будет знать, что и он теперь вольный, и сможет с ними же отправиться домой. Очень уж он стосковался по родным местам, а главное – по Марфуше. Особенно после того, что Степка сказал про Козьму Миныча. «И то, – думалось ему, – не век же ей в девках сидеть. Она ж и не знает, жив ли я или, может, давно помер».
Как только рассвело, он разбудил Степку и стал его упрашивать, чтоб тот взял его, Михайлу, с собой во дворец.
Степке и самому хотелось похвастать перед Михайлой, как с ним царь и царица милостиво разговаривают. Но когда он оглядывал Михайлу, тот ему казался таким неприглядным в куцом тулупчике и в
