не проронил ни слова, пока не остановился у одной избы.
– Ось дэ, – сказал он, отворяя калитку и входя во двор. Михайла вошел за ним. Он сам не понимал, отчего у него похолодело и сжалось в груди, точно он сейчас должен увидеть что-то страшное.
Они поднялись на крыльцо и вошли в сени. Из избы слышались глухие стоны.
Михайла схватил Гаврилыча за руку и вскрикнул:
– Да кто ж там, Гаврилыч? Господи! Кого ж они?
Гаврилыч, не отвечая, открыл дверь в черную половину избы.
Молодая баба наклонилась над кем-то, лежавшим на лавке под окнами.
– Испей кваску, болезный, – говорила она жалостливым голосом, – може, полегчает. Вишь ироды проклятущие! Православного человека псами травить! Нехристи окаянные! Погибели на них нету!
– Ну, ты, придержи язык! – проворчал мужик, которого раньше не заметил Михайла. – Полон двор ляхов. Услышат – всыпят тебе горячих.
– Да уж с таким мужиком того и жди, – сердито обернулась к нему женщина. – Засту́пы не дожидайся.
– От дура баба, – пробормотал приземистый угрюмый мужик, отворачиваясь. – И на кой ляд этим бабам языки дадены?
– А чтоб вас, дурней, лаять! – быстро отозвалась баба.
Но в это время лежавший на лавке опять застонал, и она нагнулась к нему.
– Помог бы хоть разоболочить его. Ишь, в клочья изодрали тулуп, проклятые.
Мужик встал, но Гаврилыч дернул Михайлу, застывшего у порога, и подошел с ним к лавке.
Михайла со страхом взглянул на испачканное грязью лицо со спутанной всклокоченной бородой и вскрикнул:
– Невежка!
Мужик с трудом поднял веки, шевельнулся, точно хотел приподняться, но тотчас охнул и прошептал:
– Михалка, ты?
Баба повернулась к Михайле:
– Земляк, что ли?
Михайла кивнул.
– Ну-ка, помоги. Мой-то, вишь, что чурбан сидит. – Она покосилась на мужика, снова опустившегося на лавку.
Михайла дрожавшими руками приподнял Невежку, пока баба старалась осторожно снять с него тулуп. Рубаха под тулупом была в крови и тоже изодрана. Когда они начали расстегивать ворот и развязали пояс, Невежка забеспокоился.
– Там, там, – бормотал он хриплым голосом, взглядывая на склонившегося к нему Михайлу, – грамота там, от мужиков. Не изорвали ль собаки?
Михайла засунул руку за пазуху и нащупал смятый, но не изорванный сверток.
Невежка с тревогой следил, как Михайла вынул сверток, развернул его из тряпицы и осмотрел. Собачьи зубы только стиснули его, но не разорвали.
– Возьми к себе, – прошептал Невежка, – чтоб не утерялся.
Михалка распахнул тулуп и засунул сверток себе за пазуху.
Потом они втроем сняли с Невежки рубаху. По счастью, больших ран у него не было. Овчинный тулуп защитил его. Только на плече и на руке была содрана кожа и текла кровь, а на груди проступал большой синяк. Должно быть, он ушибся, упав на подмерзшую за ночь дорогу или попав на камень.
Баба принесла воды, обмыла его и надела на него чистую мужнину рубаху.
– Ништо, отлежится, – сказала она. – Благодари бога, что жив.
Михайла отозвал бабу в сторону и стал ее спрашивать, как приключилась та беда с его земляком.
– Да вишь ты. Шел он утром с товарищем, а я как раз с ведрами из ворот вышла. Он меня и спросил, где тут государь Дмитрий Иванович проживает. Прислали де их двоих с их села с челобитной к царю Дмитрию Иванычу. Я ему показала, где государев дворец. Пошли они, а тут, как нагрех, собачищ этих вывели. Пан-то этот с крыльца на их глядел. Уж не знаю, что тут было. Кажись, другой-то палкой на них замахнулся, что ли. А пан как закричит: «Ату их! Ату!» Ну, тот-то, другой, кинулся бежать да через плетень и перемахнул. А этот, твой-то, не домекнулся, что ли. Бежит и бежит дорогой. Да где ж, от собак разве убегешь? Вот и накинулись на его. Малость бы еще, в клочья бы разорвали. Мальчонка, нищенка, намедни разорвали же. Голову лишь одну опосля нашли, а то все дочиста сглодали. Истинно волки лютые! А всё полячишки эти проклятые, мирволит им государь Дмитрий Иваныч. Все по-ихнему…
– Ну, завела вновь, – проворчал мужик. – Уймись, говорю! Еще мне за тебя отвечать придется. Мало тебе, что этого вон в избу приняла, – кивнул он на Невежку, – еще язык распустила.
– Что ж, в канаву, что ли, кинуть? Хрестьянская, чай, душа. Богу-то тоже ответ давать придется. Ирод ты, право, ирод. Уж молчал бы лучше.
– Я, что ли, тут с три короба натурчал? Да еще при чужих людях.
– Ты, дядя, не бойся, – проговорил Михайла. – Мы не доводчики. Сору из избы не вынесем. Спасибо вам, что земляка моего приняли. Не дали помереть скаредной смертью. Перед вечером наведаемся к вам опять. Разузнаем чего. Идем, что ли, Гаврилыч.
Выйдя из избы, Михайла схватился за голову и остановился, не глядя на Гаврилыча. Тот дернул его за рукав и сказал:
– Ты ж до мене в курень сбирався. А, Михайло?
– Часу нет, – буркнул Михайла.
– А чого тоби робить? – удивленно спросил Гаврилыч.
– К Степке пойду, спрошу его: это как же так? Хрестьян православных собаками травят? Это с каких же правов? А?
Михайла остановился и в упор, сердито смотрел на Гаврилыча.
– Чого ж Степка? Чи вин знае, чи що? Никто тут ничого нэ знае.
– Да Степка ж там все у царя. Должон знать.
Гаврилыч покачал головой.
– Кажу тоби, никто ничого нэ знае. Чи то лагерь? То не Болотников, Иван Исаич! Видал, вчора коло ворот з Москвы-то люди до его торкались, а вин…
– Ну, ты, Гаврилыч! – оборвал его Михайла. – Про государя Дмитрия Иваныча не моги говорить. Он волю холопам дает.
– Да ты чого? Сказывся? Хиба я що кажу?.. Ось дурный який!
– А этак разве возможно? – вскрикивал Михайла, нелепо взмахивая руками. – Вот я сейчас Степке скажу, пущай он государю скажет: до него, мол, мужики шли, а тот пан про́клятый…
– Ну, ты, Михайло, – перебил его Гаврилыч. – Языком-то не дуже… Тот пан старшой. Государь его ось як почитае.
– Врут они! – неизвестно про кого сердито крикнул Михайла. – Не знает про то государь.
Он не хотел вспоминать, что Дмитрий Иваныч сам стоял на крыльце и хохотал, когда собаки гнались за Невежкой.
Гаврилыч только плечами пожал, но ничего не сказал.
– Вот я тотчас Степке скажу, – продолжал Михайла настойчиво. – Пущай попросит государя, чтоб он тех ходоков допустил, с грамотой. Невежка, чай, скоро встанет. Невежка ему все объяснит. Государь и прикажет, чтоб по-божьи все.
Гаврилыч покачал головой, но опять ничего не сказал. Явно было, что ему не очень по душе все, что тут делалось. Но Михайла не хотел этого видеть.
Когда
