за все его пребывание здесь, в Петушках, не почувствовал влечения к работе. Обстоятельство это не огорчило Олега Петровича, однако слегка озаботило.
«Не стоит спешить с рукописью — время пока еще есть, — успокоительно думал Карамышев.— Ты сам же когда-то высказывался, что подлинная жизнь вкусно и остро пахнет».
В нем поднялась вечно неутоленная жажда художника: увидеть, услышать, понять. Карамышев был возбужден по-особому, ново и этому радовался.
«Я уже навострился, напрягся, как перед поднятием тяжести, и готов превратиться в многоглазое, многоухое существо и впитывать, впитывать. Кажется, Фолкнер назвал писателя самым изощренным вором: он похищает такую ценность, как слово! Да, но ведь не для себя же только. Похищает, чтобы потом возвратить людям чистый и драгоценный сплав. Пусть не всегда и не каждый пишущий достигает этого волшебного превращения. Но уж когда достигает…»
Карамышев больше не выдержал, оделся и слез с чердака.
Было вовсю светло, а солнце еще не проклюнулось. Пламя зари широко восставало над кромкою бора. По ложбинам затаенно стелился туман, словно ждал приговора: солнце, встав, или его растворит в синеве, или уронит росой.
Туcю будить было рано. Олег Петрович начал ходить по гравийной дорожке между кустами давно отцветшей сирени. С какого-то дня Колчан признал в Карамышеве постояльца, не рычал на него, не лаял, если тот не подходил слишком близко. Пес и теперь молчал, но поглядывал все же недружелюбно из своей конуры, положив белую морду на лапы. Черная пуговка его носа холодно и мокро поблескивала.
С железной, окрашенной суриком, крыши падали капли ночных испарений. Стук их приятно отдавался в ушах. Успокоительный, ласковый звук… Карамышев передернул плечами, набрал полную грудь свежего воздуха, выдохнул с нарочитой протяжностью сквозь стиснутые губы. Так он проделывал несколько раз. И бодро стало ему, как после порции родниковой воды.
Умывальник висел на столбике за углом. Карамышев с наслаждением плескался и фыркал от удовольствия. И пошел утираться во флигель. Щеки его покраснели, борода скомкалась. Нащупал в кармане расческу, вынул и причесался.
Взгляд его косо упал на письменный стол, на машинку, прикрытую кипой страниц. Потянуло — захотелось взять в руки страничку-другую, пробежать свежим глазом. Но отвернулся, не стал подходить.
С махровым полотенцем на плече он вытолкнул дверь и шагнул за порог. И удивился, увидев поблизости Туcю. Она стояла возле садовой скамейки, склонилась и что-то рассматривала.
— А я-то думал, что вы еще спите! Такая рань, — сказал он, здороваясь.— Или мы вместе сегодня бодрствовали, как сговорившись.
— И вы не спали? Сама себе удивляюсь, что это со мной. Ведь сон для меня, особенно так по утрам, слаще меда!
— Думы вам девичьи спать не дают! — засмеялся он.
— Думай не думай, а сто рублей — деньги! — Она тоже в ответ засмеялась. — Думы — как паутина: привяжутся, и хоть ты глаз зашивай. — Туся перекинула одну косичку с плеча на грудь. — Только дедушка мой говаривал, что солью да думами сыт не будешь. А дедушка в жизни смысл понимал.
— Старые люди опытом крепки…
Карамышев хотел было и дальше развить собственные соображения на этот счет («свой аршин всегда ближе»), но передумал. Он приготовился слушать Тусю и остерегался помешать ей даже случайной репликой…
Губы ее неожиданно дрогнули, взгляд метнулся.
— Олег Петрович, скажите, вам приходилось страдать?
Он перебрал в памяти пережитые годы и честно признался:
— В истинном смысле этого слова, пожалуй, нет. Но испытания, горечи, страсти — они не обошли меня, слава богу.
— Тогда вы счастливый!
— Смотря что понимать под счастьем и что под страданием… Я скорее — удачливый. Добрая удача — это тоже немало, поверьте. И удача зависит чаще всего от самого тебя.
Туся стояла молча, задумчиво. Карамышев видел, что ей тяжело. Чем отвлечь, успокоить ее? И спросил:
— Вы что там с таким увлечением разглядывали на садовой скамейке?
— Заметили, да? Я спасала воробышка. Лапками в варе увяз и трепыхается. А к нему, вижу, наш кот крадется. Но я опередила, только хвост ему напрочь оторвала.
— И без хвоста проживет, не велик барин, — улыбнулся Карамышев. — Долго же серый сидел приклеенный! Ваш кот мог давно обнаружить его и слопать. Вар еще со вчерашнего дня там лежит. Я видел, как нес слиток вара Автоном Панфилыч и на скамейке оставил. Полковник как раз приехал…
— Теперь генерала нам не хватает в компании! — с иронией сказала Туся. — А так уж кто не бывал…
— Места в Петушках притягательные. Кедры… Я ими очарован. Приживусь — не прогоните! — Он ладонью пригладил на голове волосы. — Горожанина тянет из душного города на свежий ветерок, на простор. Чистый воздух скоро станет дороже вина.
— В нашем доме давно это поняли. А как поняли, так и стали воздухом торговать. — Она покраснела.
— Вы, конечно, от гостей устаете страшно. С ними хлопотно. Родители вас загоняли по погребам да кладовкам. Или я, может быть, ошибаюсь?
— Не ошибаетесь…
— Я заметил — вы человек исполнительный…
— Не хвалите — не стою. — Но лицо ее осветилось доверчивой радостью.
— Я, Туся, редко в ком ошибаюсь. Ей-богу! И позвольте мне думать о вас хорошо.
Она встрепенулась.
— Благодарю… Но я вам хочу рассказать… Когда вы узнаете все обо мне…
Туся стояла босая на мокрой траве и вздрагивала.
— Вам лучше домой идти. — Карамышев наклонил голову, волосы светлым веером упали на лоб. — Прогулка в таком состоянии пользы не принесет…
— Я с вами пойду! Сейчас все пройдет. Не оставляйте меня…
Ему передался вдруг весь ее страх перед ним, вся робость ее. Он понимал, что она, сама вызвавшись, напросившись на исповедь, испугалась возможности этой исповеди.
* * *
День-другой, она колебалась, потом не выдержала, сама поднялась на чердак в тот поздний час.
И едва завязавшуюся беседу прервала Тусина мать, но Туся, проявив редкое для нее своеволие, еще раз поднялась к Олегу Петровичу. Ей хотелось узнать, заметил ли Карамышев третьего дня появление в их доме кавказца с обширной лысиной, сытого, толстого, в спортивном костюме, который носил он с явным расчетом скрасить свой возраст. Это был Ираклий Поцхишвили, Ираклий Христофорович, зубной протезист, человек с положением и обеспеченный «выше маковки», как о нем не без гордости смешанной с завистью, говорил Автоном Панфилыч, а Фелисата Григорьевна даже не находила слов от восторга по этому поводу. В городе у Ираклия Христофоровича большая квартира, машина, гараж, за городом — дача и сад. Ему пятьдесят семь лет.
