удушила его.
Автоном Панфилыч рассчитал правильно, что смех по такому поводу был бы здесь лишним сегодня…
«Ущербных природа метит, — заключил свой рассказ Пшенкин. — Наследственность! Куда от нее уйдешь!.. Вот тут же сидел у меня ученый один. Спасибо, растолковал темному человеку, что к чему. Родительские недуги и детям передаются… Вакулик на разных врачебных комиссиях был. Ничего не находят, пишут «здоров». А видали бы вы, как он ночами с кровати вскакивает! На прошлой неделе опять ворошился, стоит среди пола расстрепанный, чисто чучело огородное, глаза не мигают… Я к нему подходить, он от меня к двери и уж на крышу карабкается… Здесь за него нам страшно, до пяток мороз пробирает, а в армии что?.. Секреты, ракеты… Подумать, и то оторопь сковывает! Вот и казнимся…»
Привычно зашевелились брови Автонома Панфилыча, и он, не дожидаясь гостя, от видимого расстройства, опрокинул в себя рюмку бренди…
Полковник Троицын как-то завороженно глядел в пространство, он что-то обдумывал. Пшенкины ожидали, примолкнув.
«Навек благодарность от нас вам, — едва не всплакнула Фелисата Григорьевна. — Только сюда бы его, специалиста-то! Теперь самые лунные ночи. На месте понаблюдали бы…»
«Можно и так, — согласился охотно полковник. — Условимся с ним на какой-нибудь день. Оттягивать нечего. Медицина обязана выяснить, что с вашим сыном».
И больше к этому разговору не возвращались.
* * *
По словам Автонома Панфилыча, в тот вечер он «выстелился на угощения и благодарности гостю». В конце ужина подавали коктейли из ягодных соков, с добавлением вина, со льдом и соломинкой.
Гость, однако, из меры не выходил, что огорчало хозяев. Здесь любили, когда кто-нибудь из «козырных» гостей напивался, не помня ни тяти ни мамы. И ночевать Троицын, как его ни упрашивали, не остался. Черная «Волга» за ним прикатила в назначенный час, и полковник вежливо распрощался…
Пшенкин же сильно перенапрягся нутром. За все продолжительное застолье он крепко налегал на спиртное и сразу свалился, едва ворочая очугуневшей головой и утробно икая…
В таких случаях Фелисата Григорьевна была неотлучно при нем, отпаивала супруга квасом, рассолом, чаем. Нынче потребовал он отжатый морковный сок и брусничный морс.
Но желанного облегчения не приходило. Полуживой, лежал он ничком на постели и сердито урчал брюхом. Потом его одолел чих со взрёвом… Так и промаялся ночь.
Фелисата Григорьевна тяжко вздыхала, жалея супруга. Ведь чаще всего она сама была причиной его физических мук. Трудно ему доставались знакомства, устройства дел и делишек… Добудь в полцены или даром… Словчи, извернись, укради… Легко ли! Но считал он себя двужильным: «Меня не вдруг перетрешь, перекусишь!» Да видела Фелисата Григорьевна, что сдает временами мужик. «В вине вина», — всякий раз говорила Пшенкина. Сама она много лет рюмки в рот не брала. Ей было легче…
И к полудню Автоном Панфилыч в себя ладом не пришел. Поднялся лишь к вечеру, когда Туся сказала, что стоит у ворот Панифат Сухоруков, баптист.
Автоном Панфилыч, услыша это, сморщился, свесил с постели босые ноги, долго, дрожащими пальцами, завязывал на кальсонах тесемки у щиколоток, да так и не смог ладом завязать…
«Зачем тебе он? Лежал бы… Скажу — болеешь», — с сочувствием обратилась Туся к отцу.
Пшенкин еще пуще скривился в ответ на ее слова.
Тусю не посвящали в семейные тайны.
Не понимала она и того, с какой стати появился вчера у них этот военный, приятный седой человек. И то невдомек ей было, к чему здесь баптист, известный в Петушках всем и каждому, пугающий ребятишек пегой большой бородой и маленькими, во впадинах, глазами.
Ну что за отец у нее! На иного махнет рукой и дальше порога не пустит, а этому Панифату сам пошел дверь открывать…
3
Туся ушла от Карамышева, а ночь продолжалась, и звезды в густой синеве совершали свой стройный ход. Восток заметно алел, приближая рассветный час.
Карамышев давно уже бросил привычку курить по ночам, но сейчас подкатило желание неодолимое — затянуться душистым дымом, ощутить в голове легкое и приятное помутнение. Джинсы лежали рядом, он протянул руку, достал сигареты, спички. Вспышка серной головки показалась ему ослепительно яркой. Сощурился, отвалился к ребристому косяку чердачной двери. Голова сладко, легко закружилась…
Времени было без двадцати четыре, а спать уж теперь совсем не хотелось. Скоро покажется солнце, заблещет росой трава. Надо будет бежать с полотенцем к реке, раздеваться, нырять в омуток…
Речка мала, но красива, течет за селом по лугам, по лесам, живут в ней омуты, перекаты и тиховодья. Проворная речка в старое время крутила жернова мельницы, и на том месте теперь еще видны следы плотины. Карамышев как-то пытался нырять в мельничном омуте, но так и не мог достать дна…
Скрестив на груди руки, он потянулся, зажмурился. Ему вспомнился голос Туси, те мягкие — с дрожью — нотки, когда она попросила взять ее утром к реке. Живо представил: он идет бородатый, большой. Она семенит, не поспевает за ним — легкая, маленькая, босоногая. Лицо посинело, и мокрое платье бьет по коленкам. Идут они не к старой плотине, а к каменной желтой осыпи, где по узкой, набитой тропинке снуют муравьи. Их хлопоты вечны… Вблизи муравейника он и она замирают, ибо дальше по тропке идти невозможно, не потоптав целого полчища из муравьиного царства… Карамышев тихо берет ее за руку, ведет по зарослям в сторону, и они, погодя, напрямик опускаются к берегу…
«Я не сплю, дожидаюсь рассвета, а что же она? Неужели ей так тяжело, одиноко и хочется исповеди? Или это порыв был, момент, похожий на то состояние, когда подступает удушье?»
Каков предел ее горя, Карамышев знать не мог, но он уже ей сострадал, готов был утешить, если в его утешении нуждались.
«Нуждается, коли сама пришла и сказала. Давит что-то ее… А то, может, бред, чепуха. Примериться к здравому смыслу, так и нет ничего!..»
Надо признаться, что Карамышев еще не успел присмотреться к тому, чем полон и жив дом лесника в Петушках. Целые дни поглощала работа, да и поджимали издательские сроки. И в город не ездил, и от семьи оторвался, а дело вот тормозилось. Пшенкины настойчиво стали его зазывать — напрасно. Отказывался, как мог. Не хотел себя расхолаживать. Прогулки, этюды — это другой вопрос. А застолья и выпивки были б помехой делу. Он был тут на редкость собран. И, право же, разудало вставал, шел к реке и возвращался со страстным желанием скорее засесть за письменный стол.
Но сегодня Карамышев, пожалуй, впервые
