Года три, как он схоронил жену и теперь собирается обзавестись новой.
«Так это о нем сохнет ваше сердечко?» — возможно, сказал бы Карамышев и усмехнулся бы в бороду. Ответ на это у нее был бы спокойный и грустный:
«Не угадали. Тот далеко. Тот уехал, потому что я его… бросила».
«Любили, любите и… бросили?» — Она представила себе взгляд Карамышева. Такие слова ее бы задели больно. И она бы сказала:
«Выходит, что так. Оставила…»
Слезы непрошено подступили бы к горлу, но она бы себя пересилила, она бы сдержалась. Еще неизвестно Карамышеву, какой она может быть жесткой и твердокаменной. И вообще еще ничего он о ней не знает…
Но мало-помалу они все ж-таки завели б разговор, и Туся сразу же заявила бы, что не хочет иметь никаких отношений с Ираклием Христофоровичем, что она прячется, убегает из дома, когда он подкатывает к их дому на своей светлой «Волге», а мать с отцом после за это ей выговаривают.
Кавказец недавно ей объяснился в любви при родителях. Было шумно, гремело застолье, разглядывали подарок Ираклия Христофоровича — дорогие каминные часы. Гостя потчевали его же чачей и его же янтарным виноградом…
Одна Туся поспешила уйти от веселья и, затворившись во флигеле, плакала.
* * *
— Туся… — Голос Олега Петровича был теплым, проникновенным. — Вам зябко стоять, у вас посинели коленки, но щеки, правда, алеют чуть-чуть… как вершинки кедров на той вон горе. Видите? Там уже солнце! Если к реке, то к реке! А нет — возвращаемся вместе обратно.
— К реке…
Туся пошла бок о бок с Олегом Петровичем.
— Как славно, что вы оказались у нас! — вырвалось у нее неожиданно. — Мне с вами легко и… просто. Так со мной еще не было за эти последние годы… А прежде было! И только с ним, с Сергеем Александровичем… Он художник. Талантливый!.. И как человек — прекрасный!..
Они миновали опушку, втянулись в густой кедрач. Бор в глубине еще спал, но ранние птицы уже начинали его потихоньку будить.
Туся узнавала птиц по голосам, называла синиц, малиновок, снегирей и желну, простонавшую жалобно в отдалении.
— К вечеру дождь соберется — желна пить просит, — сказала она.
— Да вы понимаете птиц не хуже лесовика какого-нибудь! — похвалил Карамышев.
— Дедушка, Панфил Дормидонтович, часто брал меня в поле и в лес. — Туся весело рассмеялась чему-то. — Навязчивая была я маленькой! Раз по сено поехал дедушка, я в сани залезла, не выхожу. А мороз с ветерком! Мать хотела насильно из саней вытащить, но дедушка заступился, укутал в тулуп, и мы поехали. Быстро, звонко летели! Накатанная дорога кончилась — на целик свернули, к лугам добрались. Дедушка стог обтопал, обмял вокруг снег, снял вилами макушку, а сено — зеленое и пахнет солнышком летним!
Она вдохновлялась воспоминаниями.
— Хорошо было с дедушкой! Он и хозяйство тогда наше вел. Мы держали корову, овец… Панфил Дормидонтович помер — отец с матерью от скотины избавились. С год никакой животины не заводили. А потом. Отец привез в коробушке сразу трех поросят. И пошло с той поры откармливание. Отец забивает двух кабанов к началу зимы и еще одного к рождеству… Поросята свои. Свиноматку выкармливаем…
— Да это же целая ферма! — удивился Олег Петрович. — Нормально и жить вам некогда. Хоть разведение скота в частном секторе и поощряется, однако не до такой степени закабалять себя.
— Вот и я говорю — убиваемся.
— А что родители ваши — верующие?
— Откуда вы взяли? А с бородищей который приходит — это местный баптист. Странно, но именно в Петушках почему-то верующих хватает. Есть еще один старик — Прохин, тот в городской церкви служит. Старушки богомольные тоже имеются. А баптист… С отцом у него какое-то дело. Усядутся у ворот и рассуждают, и рассуждают! Чего кому надо? Или Сухоруков отца наставляет, или отец — Сухорукова. Не пойму пока…
— В секту, наверно, зовет Автонома Панфилыча, — шутливо заметил Карамышев.
— Моего отца в крапиву не заманишь! В лебеду еще — можно… У нас в доме ни икон, ни молитвенников. И дедушка не был религиозным. В бога не верил, а яйца на пасху красил. Сам! Вот нам с братишкой забава была.
— Пасха — весна. Есть чему радоваться… А вы, Туся, к городу больше душой? — спросил Карамышев.
— Я сельская Дуня. Город, конечно, заманчив, но там тяжело. Год жила в общежитии. Условия нормальные, новые многоэтажные корпуса со всеми удобствами. Библиотека научная рядом. Подруги скучать не давали, компанией ходили в театры, на выставки. А то затеется вечеринка с гитарой и песнями… Но нахлынет часом тоска по чистому снегу, по полю и кедрам, по красным закатам в полнеба — звонким, прозрачным, незадымленным. Все это вспомнишь — и хочется поскорее убежать со слякотных, шумных проспектов. А какой в Петушках падает снег! Неторопливый, пушистый. Стоишь на поляне, в лесу… ну вот точно как в том сказочном сне!
Лицо Туси было полно наслаждения, жизнь заиграла на разрумяненных тонких щеках. Покрасневшие ноги мелькали в росной зеленой траве, мокрое платье льнуло к бедрам.
— Мы, кажется, торопимся, Туся?
— Да… Можно помедленнее… И вот той зимой, в городе, адский какой-то грипп подкосил меня. Эпидемия была, слабых и сильных валила. У меня это кончилось осложнением на сердце, да таким, что до сих пор страдаю. Окончила первый курс и взяла на год отпуск… Говорят, ревматизм сердца излечивается…
— Сегодня мы нанесем ему первый мощный удар! Вон открылась долина реки. Вся туманом залита, как вспененным молоком. Красиво воистину! Прямо в тумане можно купаться.
С крутояра они спустились на узенькую полоску песка и мелкого галечника. Вода своим течением увлекала туман и казалась еще полусонной и неумытой. С нависших кустов осыпались крупные капли, и где-то, невидимая, плескалась рыбешка.
— Господи, вот хорошо-то! — вздохнула Туся. — Я одна не пришла бы сюда.
— Будете плавать?
— Боюсь… И я без купальника…
— Грейтесь тогда, обсыхайте, а я уж начну.
— У вас муравей в бороде!
— Ничего, пусть выпутывается! — Карамышеву так было непринужденно и весело. — Хотите знать, вода сейчас теплее, чем воздух. И вообще я уж давно купаюсь от ледохода до ледостава.
— Вы морж?
— Это уж слишком громко…
— А Соснин… ну он, Сергей Александрович… любит париться. Напарится и бултыхается в снег! — обрадованно сказала Туся.
Карамышев подождал, не скажет ли Туся еще что, но
