решился он, когда посреди ночи сорвался с теплой постели и убежал… По простому-то делу так не поспешают.
— Хорошо, — сказал начальник, когда Мотька замолчала. — Ступай. Понадобишься — вызовем.
И — вызвали… Впрочем, эти ли, вершащие нынче власть, мужики ли?.. Может, и мужики… Они не любили Мотьку, часто проклинали, смотрели ей вслед люто. Отчего бы не помочь непутевой, чтоб не задерживалась в миру, который и сама возненавидела, чтоб не натворила еще чего по злобе?..
Во всяком случае, так в казенных бумагах записано, по чистому, завиточек к завитку. Но тогда почему мужики, даже и те, кто претерпел от шальной бабы и для кого небо с овчинку, не соглашались с этим. И, представ пред начальнические очи, роняли сурово:
— Чтоб на деревне руки марали об такую падаль? Шибко надо!.. Поди, сама издохла, замерзла во льдах, где и найдена. Иль сварганил ей смертушку умелец по части убийства.
Говоря так, иной мужик со значением смотрел на начальника, оглаживающего мягкой своей ладонью стриженную бородку. И можно было подумать, что он и есть тот умелец…
Мотьку закопали на берегу Байкала недалеко от того места в торосах, где нашли ее тело, выдолбив неглубокую яму, и время спустя никто не сказал бы, где та могила, и про Мотьку мало кто вспоминал и кое у кого обозначилось сомнение: а жила ли Коськова? Может, помнилось, что толкалась меж людей, насылая на кого порчу, кому погубленье? Лишь Краснопей, нынче маленький и жалкий, помнил про нее, и посреди ночи проснувшись, вдруг мысленно видел ее с разбитой головой у высоченных торосов, и долго, хотя и с опаской, крестился. А поутру, мучаясь головной болью, выходил на улочку, пристраивался к мужикам, жался к ним побитой собачонкой и сказывал что-то жалостное.
Револю забрали в ту ночь, когда ушла Мотька, долго держали в темном подвале, в тот подвал он нередко сам загонял не потрафивших лагерным властям, говорил с ними строго, револьвером поигривая. А нынче его заперли тут. Черт те что!.. Когда Револю вывели на белый свет, глазам его сделалось больно, долго покачивался, схватившись руками за голову. Чудно, раньше не верил тем, кого подымали из подвала, когда они ошалевали от свежего воздуха, теперь и сам испытал то же, и вот это, промелькнувшее в голове и ясно сказавшее, что он в одном ряду с осужденными, точно колом ударило по спине, изогнулся весь, как бы ловча изгнать из себя нечистую силу, столь жестоко его унизившую. Но вот выпрямился и заорал, налившись дурной кровью и не в состоянии разглядеть тех, с винтовками, кто охранял его:
— Вы что, не отличаете своих от чужих? Гады!..
Конвоир с рыжим пушком под носом, молоденький, с недоумением посмотрел на товарища:
— В родню набивается.
Он поднял руку, метя в лицо арестанта, но удар пришелся по шее. На мгновение в глазах у Револи помутнело, едва устоял на ногах, покачиваясь. А потом его вывели пред глаза тех, кого он знал по прежним делам. Но нынче отчего-то не мог вспомнить, кто есть кто?..
— Ну, слушаем тебя, сукин сын, — сказал один из них. — Да ничего не утаивай, нас не проведешь.
— А о чем говорить-то? — не понял Револя.
— Да уж есть, о чем… Ну, начни с того, где ты спрятал беглого священника, расскажи и о том, кого подговорил, чтобы те расправились с твоей любовницей?..
— Вы что, с ума посходили? Да я же ваш… до самого дна, — сказал Револя и рванул на себе рубаху. И это удивило его самого, прежде он не произносил подобных слов, они были чужды ему. А вот нынче приглянулись вдруг, решил, что не отступит от них, хоть сердце на куски рви. Но те, раньше знаемые им люди не поверили и велели замолчать, а он не выказал послушания, и тогда один из них, больше других припоминаемый, толстобрюхий, в выцветшей гимнастерке и в темных джинсовых штанах, подошел к нему и ударил в висок. Коленки у Револи подогнулись, и он мешковато осел. Он так ничего и не понял, когда толстобрюхий сказал о нем с небрежением:
— Тля!.. Удара не держит. А туда же — в предатели подался. Сдается мне, и старуха Агалапея им убита, видать, много чего знала о нем.
— Врешь, — вяло сказал Револя. Ему вдруг сделалось все безразлично, стало скучно слушать почему-то ополчившихся против него людей, каждый из которых старался дотянуться до него. Они били Револю и что-то кричали, а он как бы заткнул уши и ни про что не хотел знать. В душе что-то происходило, что-то отчуждающее от мира, впрочем, с огромным и во всяую пору угрожающим, непонятным и чужеватым миром он и раньше не желал знаться, от людей, с кем до недавнего времени хаживал в одной упряжке. Они жестоко изгалялись над ним, требуя чего-то. И он все отдалялся от них, и скоро был так далеко, что уж и не вспомнит ни о чем. Пусто и одиноко, куда ни кинешь взгляд, одна стынь синяя, помертвелая. И он сам часть этой стыни, пространственной, не отмечаемой чувствами. «Что же это?.. — думал Револя. — Ведь и я, и многие, похожие на меня, тянулись к другому, не к этому неживому пространству. Что же случилось с нами?..» Впрочем, не сказать с уверенностью, что он думал так. Скорее, в своих размышлениях он лишь слегка касался вселенской стылости, не умея охватить ее всю. Не способный к этому, он тем не менее ощущал томление, которое толкало к чему-то несвычному с его строем мыслей.
Происходящее в Револе было для него мукой, он согласился бы подвергнуться самым изощренным пыткам, только бы смута в душе уменьшилась, а потом и вовсе иссякла. И в удивление тем, кто нынче изгалялся над ним, в раздражение мучителям он шептал одно и то же как бы затвердевшее от долгого употребления слово:
— Уйди… уйди… уйди…
Его били и за это слово, точно бы упрямство, заложенное в нем, направлялось против измывающихся над ним. А он уже ничего не чувствовал, в нем исчезла даже обида на прежних подельников. Душевная смута, столкнувшая его с места и погнавшая невесть куда, подводила к мысли, что нынче он никому не нужен, даже себе самому. Но отчего? Она, эта мысль, казалась противоественной, дикой, все ж не уходила и упорно искала к нему торку, впрочем, понемногу ослабевая в своем стремлении. И к тому времени, когда Револю снова отвели в подвал, она оборвалась, как прогнившая нитка. Но Револе не сделалось от
