Ким Балков
ИДУ НА ВЫ…
(Роман)
От автора
Я человек консервативный; жена, дети, друзья — это для меня свято. Впрочем, семья моя невелика, а друзей можно пересчитать на пальцах одной руки. Мало, скажете? Да нет… Случается, закрою глаза и мысленно вижу их, живых и мертвых, и говорю с ними, и спорю, и соглашаюсь, и долго еще сохраняю в себе тепло их душ, сияющих и благостных. И в том пространстве времени, которое я ныне занимаю, начинаю ощущать нечто неизбывное, не подверженное перемене, и тогда думаю, что жизнь-то продолжается и, даст Бог, окрепнет еще и утвердится в своем истинном назначении. Помню, лет пять назад как-то особенно тягостно и одиноко сделалось мне посреди большого неласкового мира, обожгла сердце какая-то странная, все в существе моем ломающая слабость, и подумал я: вот, кажется, и край… И вышел тогда из дому и долго брел по улице, а тут и встретил его, свычно с природой своего характера страстно озабоченного тем, что вершится вокруг нас, потребного ли душе человеческой, отвратного ли, он со вниманием посмотрел мне в глаза и сказал легко, а вместе и напористо:
— Не поездить ли нам по Сибири-матушке? Авось да и откроется нам благо дарующее и слабому деревцу, нечаянно взросшему посреди голой степи?
— А почему бы и нет?..
И были встретины с людьми, и долгие, но вовсе не утомительные, а как бы даже что-то благостное проливающие в душу разговоры у ночного ли костра, в крестьянской ли избе, и — укреплялось чуть было поослабшее во мне желание жить и работать.
Ему, Александру Шахматову, одному из немногих друзей моих, я и посвящаю этот роман, которому, кажется, отдал все, что еще сохранялось в душе моей.
1
Волны накатывали на берег, черные, угрюмоватые, невесть что в себе таящие: опасность ли для кого-то живущего на земле, угрозу ли для чего-то пылью едкой, колючей пропитанного. Впрочем, не сказать, чтобы волны были вовсе не сходны с тем, что и прежде наблюдалось здешними людьми в их бешено пенящемся водовороте, отыскивалось тут немало и от раньше знаемого ими, утягиваемого к небесам, но не к дальним, а к ближним, где правит противная человеческому духу сатанинская сила. И все же… все же что-то заставляло держать себя в немалом напряжении русоголовых отроков и молодых гридей, дивно сходных друг с другом статью, а еще и тем горделивым огнем, что горел у них в глазах и казался привнесенным откуда-то издали, может, от божественного соизволения, в этот предвечерний час волею Великого князя оказавшихся на берегу Ладоги в том месте, где река зажата, подобно едва отошедшему от закаливания мечу в тесных серебряных ножнах, высоченными каменными горами, почему она, привыкшая к легкому, ни от чего независимому движению, разве что иной раз подчиняясь буйному непотребству природы, теперь яростно, противно небесной воле гудела и взъяривала мутные воды, взбугривала их, расталкивала острые, источенные до блеска охотничьего ножа островерхие валуны, отчего те вздрагивали и, мнилось, по-собачьи поскуливали. О, это буйство природы! Откуда бы ему взяться в тихой, осиянной Богами благодати северной росской земли? Но то и ладно, что есть оно, потребное жителям этого края. А может, даже не потребное, а исходящее из души, приподымающее над сущим и малую птаху, которая вдруг ощутит в своей слабой птичьей груди необычайно волнительную силу и взовьется в синюю стынь, запамятовав про вчера еще угнетавшие ее страхи и обернется во что-то дивное, горделивое, ничему в земном, опостылевшем ей мире неподчиняемое. И не беда, что время спустя вознесшее птаху к небесам подостынет в ней, ослабнет, и она опять ощутит в теле привычную дрожь. Она видела небо. Она, хотя и недолго, дышала пьянящим воздухом свободы.
Святослав вместе с отроками стоял на берегу реки и дивовался на ее неугомонность. В ней было что-то живое, ощущаемое не только им и ближним его окружением, но и всем сущим в земном мире. В нем тоже наблюдалось брожение прежде дремавших сил. Видать, тесно им стало в пространстве, неприютно во времени, и захотелось оборвать цепи, протянувшиеся невесть из каких глубин, дарующие кому радость, коль скоро в те поры укреплен был в человеках дух гордый, унаследованный от отца росских племен, и смущение, коль скоро ломалось в духе и делался человек слаб и не движим ни к чему благо дарующему. И как же тогда становилось больно на сердце!.. И восклицал впавший в смущение, воздевая руки к высокому небу:
«Всемогущие Боги, что же вы не подвинули отчичей к свету, отчего не вложили в ножны вождя наших племен меч Таргитая?!»
О, Русь! Сколь удивительно в существе твоем рождаемое из леты в лету, сладостное, возносящее высоко над миром, но порою и отнимающее последнюю надежду, когда мнится не только слабому, а и укрепленному в духе, что вот он, край… И дальше уже ничего не будет, одна пустота, да не та, про которую волхвы говорят, что она есть Свет, и постигший ее обретет спокойствие и отсечет от корня все, что мешало ему раньше. И это поможет ему отказатся от желаний, а они есть нечто привнесенное в земную жизнь злыми духами. Та пустота другая, холодная, из мрака восставшая, она вне времени и пространства, она порождение дьявола, во чреве его побывавшая. Да, случалось и так, вроде бы уже умерла последняя надежда, ан нет… Через какое-то время она восставала из пепла росских сердец и безмерного земного порушья и — Русь обретала некогда утерянный дух, вольный, к свету влекущий.
Святослав стоял на берегу реки, предаваясь восторгу и понимая про свою соединенность с сущим и радуясь этой соединенности, как если бы она укрепляла в душе его, как вдруг увидел посреди вздыбленного водного пространства нечто живое и трепетное, влекомое к тому месту, где Ладога и вовсе сужалась, стиснутая острогрудыми каменьями; иные из них были выброшены на берег реки.
— Что там?.. — с тревогой, отчетливой в сильном, с легкой хрипотцой, голосе, спросил Святослав у ближнего к нему отрока, а не дождавшись ответа, сказал: — Никак жеребенок?.. Вынесло на каменья? Погибнет же!
А это и был жеребенок, искряно-черный, живой уголечек, опущенный в дымящуюся воду. И оказался он в ней по неразумью младенческому: вдруг вздумалось поиграть на ближнем к крутоярью лужке, испробовать удаль,
