этого легче, смута на сердце не ослабевала.
26.
На деревне лагерных людишек считали далекими от Бога, потерявшими его в себе и не способными обрести снова. Правда, иной раз жалели их, но как бы безотносительно к конкретному человеку, точно бы всех сразу, как если бы они все страдали. Знали про напасти, подстерегающие невольников, но знали и про напасти, что от них же, от лагерных людишек. Те жестоко обижали деревенский люд. Вдруг да и последнюю коровенку уводили со двора бесконвойные, потом ищи ее — и косточек не соберешь… Огромен лагерь, страшен, точно бы и он порождение дьявола. Да надо думать, так и есть, людскому разуму не подглядно все, что совершается там противного человеческому духу. Дивно для мужиков еще и то, что совершается не только власть предержащими, а и подневольными, не однажды наблюдали лютость, что чинилась ими. Хитер и дерзок лагерь и всяк подневольный в его подчинении. Но и подневольный ждет, когда выпадет послабление или будет он приближен к власти, и тогда и сам станет как оборотень лют и суров и уж не жди от него пощады. Знает про то деревенский мир и осторожен с лагерной ратью, не приблизит к себе, не подпустит к отчему дому, понимая про ее изворотливость и лукавство. И потому нынче на деревне, услышав о лагерном бунте, не удивились, заговорили, что можно чего угодно ждать от Бога забывшей рати, какого угодно зла. Конечно, и на деревне догадывались, отчего сотворился бунт в лагере. С голодухи небось?..
Но голодно не только в лагере, и на деревне куда как скудно, уж мало где на крестьянских дворах сохранена живность.
Егор с Кузей вяло брели по тайге, опустив головы и думая об одном: как бы осилить слабость, не дать ей расплескаться по телу, как бы дойти до таежного скрадка — глубокой ямины, с неделю назад вырытой ими на солонцах близ заледенелого болотца. А вдруг туда угодил матерый зверь? Вот было бы славно, если бы в ямине обнаружился лось, всю деревню бы накормили.
Кряжевы брели по лесу, рослые, смуглолицые, в старых залатанных овчинных шубейках, в ичигах, похожие друг на друга, и не скажешь сразу, кто есть кто, да и кому сказать в глухой необъятице, когда вокруг все едино и дышится одинаково и смотрится, и деревья одинаково зелены и неугадливы, сокрытость за ними, и она нередко вызывает в людях, даже и в тех, кто подобно Егору и Кузе, знает тайгу и привык к ее нраву и умеет понять всякое таежное движение в кронах ли деревьев, в хилом ли, забившемся в затенье подлеске, неосознанную тревогу, и тогда вдруг затомит на сердце и захочется слияния с сущим, чтобы и самому обернуться хотя бы и малой птахой и взлететь над тайгой и уж сверху обозреть ее, да не для того, чтобы удивиться, а чтобы разглядеть в ней еще что-то, вызывающее томление, понять, наконец-то, и про него, точно бы от такого погляда зависит твоя жизнь. Но слияния с сущим достигает не каждый, а если это и удается кому-либо, то ненадолго, потом делается пуще прежнего томительно на сердце. Егор с Кузей, слившись с сущим, которое есть дар Божий, сближает с миром, даже и с тем, что не видим, но ощущаем и принимаем всем существом как нечто возвышенное и сильное, не часто дающееся смертному, да и то как небесная благодать, а потом оттолкнувшись от него, почувствовали прежнюю тревогу, она была у них едва ли не одинаковой, впрочем, у Кузи чуть посветлее и не так томительна. Он замечал, как пошевеливаются деревья, постанывая на слабом, лишь поверху, ветру, слышал, как похрустывает снег под ногами, а то вдруг щелкнет тонкая и сухая ветка от слабого примятого кустарника. Иной раз, насторожась, он внимал нешибкому треньканью лесной пичуги. Егор же этого не ощущал и не видел, слух ловил далекое, не от мира сего, предупреждение: будь, человек, поосторожней, напасти подстерегают тебя на каждом шагу, сумеешь ли избежать их, иль какая-то настигнет тебя посреди пути?.. Если бы предупреждение касалось его одного, Егор не больно-то и прислушивался бы к нему. Но в том-то и дело, что еще и возлюбленной, мерещилось всякое, и страшно делалось за Ленчу. Ох, как горько — чувствовать беду и не уметь отвести ее!
Егор остановился, в глазах у него заблистало холодно и дрожаще чуть ли не безумие. Кузя испуганно спросил:
— Ты чего, братка?..
Ах, если бы Егор мог ответить! Но он не мог. Мысленно увиденное не было узнаваемым, что-то большое и жуткое сказало ему про скорую разлуку с возлюбленной, но сказало неясно на каком языке и с помощью каких жестов, однако ж сознаваемо им, и тревога его усилилась, воскликнул в страхе, схватив Кузю за плечи:
— Братка! Братка!..
Еще не скоро он очнулся, пережитое было так остро и болезненно, что он не стал ни о чем говорить и лишь прибавил шаг. Кузя едва поспевал за братом. Минут через тридцать они подошли к ямине, вырытой в глухом урочище. Ямина оказалась с одного края раскрытой, а прежде ее скрывали тонкие, плотно уложенные жердочки с накиданной на них поверху заснеженной травой, отчего не отличишь этого места от какого-то еще… Кряжевы нагнулись над яминой и не сразу увидели в углу маленькую, словно бы светящуюся серебристотелую козочку со свернутой шеей, она лежала на боку и смотрела тускло лиловым неживым глазом, в котором, однако ж, еще не остыла тоска. Кузя вытащил из-за пазухи топор, облюбовал ближнюю тонкоствольную березку, срубил, опустил в ямину и, обхватив ее руками, скатился вниз. А немного спустя оттуда услышалось:
— И не коза… С клычочками… Кабарожка.
Егор глянул вниз, и у него закружилась голова, лишь теперь он ощутил смертную усталость в теле. Он не помнил, как помог брату вытащить кабарожку, ни о чем не помнил, и даже то, что привиделось и так растолкало сердце, окатив его ледяной тревогой, словно бы отступило, ужалось. И не в силах совладать со слабостью, он лег на снежную землю. Лежал и смотрел в небо, но ничего не видел, перед глазами что-то растекалось и как бы даже разбрызгивалось, что-то не от небесной синевы, что-то красное, ярко красное… Егор закрыл глаза, и сон сморил его.
Кузя тоже лег на землю, хотя в отличие от Егора сознавал, что не надо бы этого делать: мороз нешуточный… Но, и сознавая, он ничего не предпринял,
