любовник кочевряжится, хотя это не похоже на него. Впрочем, мало ли что, взял да и открылся с другой стороны, про которую она и не догадывалась. И она успокоилась, хотя, собственно, и не шибко-то волновалась, зная цену себе и Револе. С каждым днем она набирала силу, это чувствовалось хотя бы по тому, как она теперь вела себя с людьми из деревенского мира и с теми, кто возвышается над ними.
Револя умел сдерживать чувства, не проявлять их где ни попадя даже в те минуты, когда нестерпимо тянуло раскрыть себя. Он умел одолеть в душе поднявшееся: все в нем точно бы создано для такого существования, чуть притаенного, сдерживаемого им самим, а нередко и приближенными к нему людьми. Поступать так оказалось несложно, это по первости что-то мешало, принуждал себя отказываться от многого, к чему привык сызмала. Зато и отказался совершенно и уж не помнил ничего из давнего, вроде бы ничего и не было, а если и было, то, скорее, не с ним, с кем-то похожим на него.
Револя, поднявшись с постели и натянув штаны, не сразу заговорил с Мотькой; ходил по избе, заложив руки за спину и сильно нагибаясь вперед, и заметно нервничал: обида жила в нем и временами ему воображалось, как он отомстит и как взвоет Мотька, обжегшись об его месть. Но понемногу он обрел возможность мыслить трезво и приободрился, и, когда заговорил с Мотькой, был привычно холоден и сдержан и безразличен к чужой боли.
Мотька слушала, и тревога в ней росла, вдруг подумала: а что как переоценила свои силы, и Револя сумеет отомстить за обиду, и никто не помешает ему: те, из воровской среды, в кого она поверила, могут и не заступиться, и тогда никто не спасет ее.
Мотькина мысль что ветер, пооборвал в ней укреплявшееся долгими днями и выведшее к тому порогу, у которого пребывала нынче, не заботясь о душе и откровенно радуясь возможности унижать других, и она сделалась точно бы пустая, никому не нужная, пыль дорожная на обочине, и несет ее, и несет… Мотька подумала так и утратила все, что приобрела в последнее время и пала перед Револей на колени и слезно молила простить ее.
— Миленький мой, родненький! — кричала она, обезумев и ничего не видя перед собой. — Не губи ты меня, дуру!
Она кричала и постепенно приходила в себя, страх медленно отступал, и вот уж, вслух клянясь Револе в верности, которую теперь никто не порушит, и самый распоследний красавчик-поганец из лагерной охраны, в мыслях у нее замелькало другое, отчего время спустя она уже считала, что зря перепугалась. «Что стряслось-то?.. Ну, погуляла маленько, ну, и что?..» А чуть погодя место страха в сердце заняла ничем не прикрываемая, откровенная ненависть к Револе, она оказалась похожа на ту, что испытывала Мотька к землякам. Эта схожесть удивила, хотела бы разобраться в ней, но для этого надо было успокоиться. Мотька изредка, утирая слезы, поглядывала на Револю, в ее глазах уже не горела, сияла ненависть. Любой человек заметил бы ее, только не Револя, сухо говорил:
— Ты, сука, с кем играешь? Да я в миг сотру тебя в порошок…
Мотька слушала и соглашалась, кивая головой в такт роняемым словам и черпая в них пищу для ненависти. Потом Коськова ушла. Револя присел на кровать, уже ни о чем не думая и тем самым как бы отделяя себя от жизни. Подобное душевное состояние не подчинялось ему, приходило по своему усмотрению и почти всегда неожиданно и чаще в те минуты, когда испытывал томление от собственной ли житейской неустроенности или еще от чего-то до сей поры непознанного им. Вдруг воображалось, что он совсем не то, что есть на самом деле, а добрый и ласковый, никого не обижавший человек; и бредет сей человек по разворошенной людским неурядьем земле, и чудно ему, и хочется помочь слабому и сирому, облегчить напасти, что преследуют его. Удивительное желание для Револи, даже и томящегося в отступе от себя. Впрочем, время спустя он одолевает это, легким камушком легшее на сердце, а чуть погодя и вовсе ненавидит сие, от дурного, пожалуй что, сглаза. Он вовсю распекает себя, но слова не помогают и требуется совершить какое-то действие, чтобы вновь почувствовать прежнюю силу, однако ничего путного не приходит ему в голову.
Мотька меж тем с острой неприязнью думала о Револе. Она точно бы запамятовала, что у нее связано с ним. Впрочем, что значит — запамятовала?.. Она никогда всерьез не воспринимала его, вполне удовлетворяясь тем положением, которое обеспечивалось любовной связью с человеком от власти хотя бы и с дурным душком. Но спустя время Мотька начала сознавать и себя властью, отчего стало тягостно терпеть над собой другую власть. Тут, что называется, коса нашла на камень. И, если предположить, что косой был Револя, то надо сказать, что коса постпенно притуплялась. Не мешало бы отбить ее. Только кому?.. Сам Револя, не заботясь ни о чем, искренне полагал, что власть, отпущенная ему по праву сильного, вечная, никто не поломает ее. Но Мотька уже не могла смиряться с его властью и предпринимала все, чтобы растоптать ее.
— Ладно, ладно!.. — упрямо шептала она, неторопливо двигаясь по ночной улочке, пока не наткнулась на высоко поднятую на толстых столбах охранную сторожу.
— Эй, там!.. — крикнула, задрав голову.
Ее услышали.
— Мотька, что ли?.. Ну, так лезь сюда! Чего кричишь-то?
Но Коськова сказала:
— Ты сам вниз сойди, не велик барин!
Тот, вопрошавший, молодой, рыжемордый, сошел вниз, облапил Мотьку, норовя повалить ее тут же, у вышки, но она развела руки охранника, легшие на ее плечи, сказала с усмешкой:
— Ну, ну!.. — Помедлив, добавила: — Веди меня к начальству. Да поживей!
Что-то упрямое отметил охранник в Мотькином голосе и подчинился. Через минуту Коськова стояла перед высоким лагерным начальством, не пряча волнения, которое, впрочем, уже потускнело; она точно бы перегорела по пути в казарму. И то, что не испытывала волнения, было неприятно, понимала, что надо показать себя растерянной и жалкой, как бы прошедшей чрез душевные муки, прежде чем раскаяться и выдать полюбовника. И она добилась своего, ей, хотя и не сразу, поверили. Но, скорее, потому и поверили, что Револя сделался кому-то неугоден. Мотька и себя ругала: могла и раньше донести на полюбовника, еще в ту пору, когда тот дал улизнуть из деревни беглому священнику, да убоялась мести с его стороны.
— Не зря злыдень отлучался. Чуяла, на что-то злое
