– платье, которое говорит: «Я помню всех твоих сестер». Оно совсем износилось, истончилось, как и кожа у меня на лице, как сильно поредевшие белые волосы. Стоит мне поднять подол, я всех их вижу – этих призраков с шелковистым запахом талька. Синий браслет болтается у меня на запястье, латаный-перелатанный, но начисто его уже не починишь. Белошвейка из меня никудышная. В последний раз я дожидаюсь белого фургона с тисненым бронзовым анкхом и акронимом «И. Г.» на дверях по бокам. Сегодня мой последний день, самый последний, а я все жду, когда мужчины с незнакомыми лицами принесут мне мою дочь – в коробке.
Где же они?
Я уже так долго жду. Должны с минуты на минуту приехать. Под окном безупречно-чистый покров сковал дороги, дома и заборы. Но в этом первозданном виде он пробудет, как обычно, недолго. Сейчас машины – точно снежные вершины, но скоро их опять засыплет пеплом. В снегу можно было запечатлеть свое имя. Никто еще не выходил с рассвета, когда одинокие фигуры в черном вступали в схватку с бураном. Их следы уже совсем замело.
Никто так и не едет.
Последние минуты жизни – это комната. Я не могу быть в этом месте, в этом умирающем месте, где уже бывала она. Бывало, я приотворяла дверь, на самую щелочку, всего лишь заглянуть одним глазком – и чуяла в воздухе ее немое горе. Но как искорка в непролазной трясине – мысль, что она меня там ждет. В мирском водовороте акварели и масляных красок меня она поместила в самый центр. В этих стопках незаконченных картин – некоторые еще даже липкие от краски, – почти на всех изображена я. Она не знала, кем я стану с годами, и все-таки непрестанно пыталась запечатлеть хотя бы частичку для самой себя.
Я не могу быть с ней в той комнате, понимаете? В тот день, когда мы встретимся, мне придется открыть глаза на свой постыдный поступок – ведь я ее винила в собственной смерти, хотя сама совершала ужасные вещи.
Маму погубило ее наслаждение жизнью – что может быть хуже? Теперь я думаю: есть вещи и похуже. Кровь бурлила в ее венах бурными красками, которые она преображала в поэзию. Моя же кровь почти не бежит, но даже так я ощущаю ее вязкость и с каждым поворотом стрелки часов я все ближе к тому, чтобы замедлиться до полной остановки. Перестать мыслить. Перестать существовать как нечто, способное на что-то в этом мире повлиять и оставить свой след. Я увяла, так ничем и не переболев.
Мы пишем историю собственной жизни, чтобы осмыслить наши поступки.
Ты же меня слышишь, доченька?
Я вижу дерево. Дерево, которое когда-то давало кров птицам, жукам и летучим мышам – каждый брал по крохе, чтобы выжить, только и всего. Дерево колышется под многообразием жизни, а животные приходят и уходят – даже листик не уронят, веточку не обломят.
Но мы другое дело. Мы приберем к рукам все, что есть у дерева ценного, застегнем мешок на молнию и положим в банк под замок. А там глядишь – ни пауков тебе, ни птиц. Все дивное великолепие зелени мы пожертвовали, отдали на откуп рукам загребущим. Только и делаем, что едим, пьем и пухнем.
А теперь планета отравлена. Но тут, внутри, укутавшись плотью друг друга, мы можем выжить.
Нат не вернулась, домой пришел только Арт. И написал свой великий роман. На это у него ушло четырнадцать лет – четырнадцать лет он почти не показывался мне на глаза. А потом свершилось все, о чем он мечтал. Роман опубликовали, и с большим успехом: он был номинирован на разные премии, как здесь, так и за рубежом – хотя и ни одной не взял. Арт весь расцвел, разъезжая по книжным турне, презентациям, на интервью слова лились рекой. В какой-то момент его даже стали узнавать на улице, когда мы выходили в свет. Бывало, он стоит, заказывает кофе, и тут какой-нибудь застенчивый фанат робко трогает его за плечо в надежде получить автограф. А он и глазом не поведет, сохраняя невозмутимое, кристально-ясное выражение. Потом, уже наедине, он улыбался до ушей, и голос у него становился громче и в то же время тише обычного.
Витрины книжных магазинов специально оформляли под презентацию книги. Даже наняли иллюстраторов разрисовать стены фресками с белыми, как мел, обвитыми плющом костьми. «Истон Гроув» выпустила пресс-релиз о достижениях Арта, и предпродажи взлетели до небес. Куда ни глянь, я повсюду встречала эту обложку – на обеденных прогулках, проходя мимо нагроможденных в стопки томиков, на прогулках в кафе, где люди попивали капучино, уткнувшись в книгу. Даже магазины, где не продавали книг, поставили отдельные стенды у входа.
Как-то по пути на работу я проходила мимо одного кафе и прямо у входа заметила коробку с целой кипой этих книг, а рядом – никого, и я, как будто так и надо, наклонилась, взяла экземпляр и незаметно сунула в сумку. Добравшись до рабочего места, я достала книгу и положила на колени. Мне нравилась ее увесистость, и эта тяжесть у меня в руках напоминала: дело сделано. Все закончилось.
В тот день я так ее и не открыла; и до сих пор не читала. Раньше мне было любопытно, что он там написал – вдруг описал меня или Нат в том или ином обличии. Свою дочь. Нашего первенца. Но откуда нам знать, какими нас видят другие, какие наши версии живут в умах людей? Кем мы с ней стали для Арта, когда все это кончилось?
В тот год, окрыленный успехом, он редко появлялся дома и все время говорил, говорил, говорил без конца, как кукушка в гнездышке крапивниц. Но, как выяснилось, записей уже никто не ведет, а слова отмирают с поразительной скоростью. Арт шел к упадку медленнее и долго еще распинался о своем триумфе, хотя обложка его детища давно уже сошла с полок бестселлеров. В «Истон Гроув» тоже затаились, и неважно, сколько мы звонили им в надежде на очередное интервью или хотя бы семинар, они все время отнекивались. В конечном счете консультанты просто перестали отвечать и поручили работникам на ресепшене ссылаться на дату нашего ближайшего совместного приема, где мы уже и обсудим «подобные вещи».
За весь триумфальный период Арт ни разу не взял в руки ручку, хотя бы даже составить список покупок. Еще пару лет он безвылазно отсиживался дома, все ждал несуществующих контрактов, и только потом понял, что все пропало и его распрекрасная книга погребена под сотнями, а то и тысячами других
