не менее прекрасных книг, опубликованных как до, так и после.
Я думаю, Арт так и не смирился с тем, что труд всей его жизни, его magnum opus, так просто затерялся в перенаселенном сонме голосов. Скрепя сердце, он вернулся к себе в кабинет, взял ручку и попробовал заново пройти этот цикл. Я не виню его за малодушие. Он думал, что успех на литературном поприще перевернет его мир, а этого не случилось. И даже если он создаст второй шедевр, тот тоже долго не протянет, и Арт опять останется один на один с чистым листом. Он никогда не говорил этого вслух, но я-то знаю, что так он и думал. Я спорила с ним, снова и снова.
Пыталась его подбодрить. Приносила в кабинет еду и горячий чай, растирала ему плечи, пока он бездумно сидел над пустым листом бумаги. Мне нужно было, чтобы он и дальше писал и финансировал нашу программу. Мамина кругленькая сумма когда-нибудь кончится, и, хотя моя зарплата покрывала часть взносов, ее никогда не хватало. Так что я шептала ему на ушко слова утешения, уверяла, что читатели его все еще любят, чтобы он не прекращал писать. Но глаза мои устремлялись в окно, на ягодный куст в конце сада, на расползавшийся по стенам плющ. Арт больше ничего не писал, даже бульварных романов и дешевых детективов. Он перебивался редактурой, работая с чужими книгами, а иногда читал курсы лекций по литературному мастерству в университетах или колледжах и выступал на конференциях. Арт никогда не вдавался в подробности на тему того, почему он перестал писать, но мне всегда казалось, что он так застрял в своем великом романе, что будто продолжал бежать марафон, хотя уже и пересек финишную черту. Арт перешел на этап ненатуральной жизни. Он говорил, что потерял свой голос, и с годами, стоило ему попытаться что-то написать или сказать, в голове у него начинали наперебой бормотать, ворчать и нечленораздельно скулить сотни разных голосов, хором переводящих его мысли на разные языки, которых он совсем не понимал. Остался ли среди них его собственный тягучий американский выговор, он не знал – сам его уже не слышал. И хотя он храбрился и добродушно отмахивался, прежнего Арта не стало, и он маялся, слоняясь по дому не по годам угрюмой походкой. К тому времени мы уже спали в разных спальнях – Арт перебрался в новенький флигель, пристроенный сзади. Я так туда и не хожу, в это чуждое мне место. А исследовать подобные заморские края уже не представляет для меня интереса.
Так чего же я ждала? В самом начале? А я от них ничего не ждала.
Может, именно поэтому они меня и выбрали. Когда врачи копнули глубже, убежденные, что я наверняка вынашиваю тайный мотив, честолюбивый замысел, о котором я не смею сказать вслух, я ответила им прямо: «Я ничего от вас не жду, потому что не знаю, могу ли дать вам что-то взамен».
И несмотря на их старания убедить меня в обратном, я ничем не выдающийся человек. Самый обыкновенный. Я не живу стремлением к успеху и не брежу славой. И неважно, как я проводила досуг и сколько видов спорта перепробовала, – я никогда и не надеялась найти свое тайное дарование. Я – заурядный человек. Я – это вы. Я – это я. Я – целый мир, сложный и беспорядочный. Может, в том и была задумка. Я была бета-версией[6] для обывателей. Это и есть мое предназначение. Я всегда была, как стакан воды, который наливают то туда, то сюда – одним мановением запястья. Они видели меня насквозь, знали меня изнутри.
Но кое-чего я все-таки хотела. Просто тогда еще не знала об этом.
И я это получила.
Я хотела убежища. Этот дом – продолжение моего тела, и без него я хлипкая и хилая, словно черепаха без панциря. Я всегда под охраной.
У меня был Арт – мы прожили в браке дольше всех, кого я знаю. Арт был моим домом ничуть не меньше, чем сама кирпичная кладка. Наше партнерство было прочным, и всякий раз, когда ему требовалось ovum organi, я понимающе кивала и давала свое благословение. С годами Арту становилось все хуже. Он умер в девяносто восемь лет, и к тому времени в нем жило больше сотни душ. Врачи говорили, что это деменция, но я-то знаю – он просто не мог совладать с таким количеством голосов. Сам себя уже не слышал. И забыл, кто он такой.
Арт получил от «Истон Гроув» именно то, чего он хотел, как и я. Прожить эту жизнь без неприятных сюрпризов. Мне нужна была защита и время, чтобы разобраться в себе. Не их вина, что я так и не выяснила, в чем мое предназначение.
Может, этого никто из нас не знает. Может, это узнаешь в течение жизни.
На шестом десятке я впала в глубокий душевный кризис – мы тогда уже лет двадцать были вместе. Помню, я тогда впервые перестала выходить из дома, отвечать на звонки. Я так и слышу голос Арта, как наяву:
– Представь, что мы стоим на утесе, а под нами – озеро. И нужно прыгнуть, Нора, прыгнуть в воду, прямо сквозь мениск. Я буду держать тебя за руку. Мы пройдем сквозь свои отражения, и окажется, что мы все это время были тут, под водой.
Интересно, если я не совершала в жизни ошибок, значит ли это, что я так и не пробилась сквозь стеклянный купол? Я сама не своя.
Весной того года, когда Роза впервые увидела Нат на нашей новогодней вечеринке, Майк вел машину и, случайно проскочив на красный, врезался в автофургон. Было поздно, оба они подвыпили. У Майка был допустимый уровень алкоголя в крови, и он избежал наказания, но Розу перешибло пополам. В фургоне был только водитель, поэтому никто больше не пострадал.
С той вечеринки мы с ней виделись всего лишь раз, примерно месяц спустя, когда Элеонора пригласила нас обеих на ужин с целью примирения. Элеонора как будто похудела, вся вымоталась. Роза опоздала и приехала навеселе. Сказала, что ходила с Обри пропустить «пару бокальчиков» в бар за углом, а когда Элеонора спросила, почему же Обри не зашла поздороваться, Роза просто пожала плечами:
– Она все время куда-то спешит. Сами знаете.
На ее похоронах Майк прочел небольшую речь. Он делал вид, что написал ее сам, но слова были до боли знакомые. Я все силилась вспомнить, где я их уже слышала, но не знаю и по сей день. Я так и вижу,
